Лиса в курятнике

Демина Карина

...или вот императрица.

Невысока.

Хрупка.

И... золото волос.

Камни диадемы.

Платье... на удивление простое. Ни тебе шитья, ни драгоценностей, но почему-то смотрится...

...глаз не отвести.

Играли трубы. И герольды зачитывали обращение, Лизавета же смотрела на императрицу и, чего скрывать, на Лешека, который держался за матушкой и казался огромным...

– ...говорят, он без нее и шагу ступить не способен, - раздалось рядом.
– Совсем заморочила, нелюдь проклятая...

Лизавета чуть повернулась и сделала еще один снимок.

Зачем?

Она

не знала, просто... женщина с сухим лицом, на котором застыло выражение величайшего недовольства жизнью... редкий портрет.

– Тише ты...

– Это все знают... и беспокоятся... император болен, наследник идиот, императрица нелюдь. Что нас ждет?

Ничего хорошего, если так.

– ...а они конкурсы устраивают... почему? Понятно же... ищут кого-нибудь своему...

Она добавила слово, которое вообще к людям применять не стоит, не говоря уже о том, чтобы к отпрыскам правящей династии. И бледная губа оттопырилась, а в подведенных глазах блеснула такая лютая ненависть, что Лизавете стало крепко не по себе.

Но она по-прежнему делала вид, будто всецело увлечена шествием.

Вот императрица добралась до середины залы. Повернулась к подданным. Вот расступились фрейлины, двигаясь столь слаженно, что любой караул позавидует. Императрица подняла руку, и в зале наступила тишина.

– С преогромной печалью вынуждена сообщить вам...

...ее голос был негромок, но диво дивное, слышно было каждое слово. А женщина зашипела...

– ...выставит неугодных, - бросила она, поднимая руку. И сверкнул тоненький браслет в виде змейки, до того умело выполненный, что казалась эта змейка живой. Тронь и развернется, зашипит, а то и ужалит чужую наглую руку.

– Мы пристально наблюдали за конкурсом... и в полной мере оценили усилия, которые...

– ...недолго ей осталось.

– Прекрати!

На них все же обернулись, хотя и не Лизавета, благо, выдержки и опыта хватило оставаться неподвижной, и выражение лица держать соответствующее: восторженно-удивленное.

– ...а потому сочли возможным...

– Нелюдь, - едва слышно прошептала женщина.
– Проклятая нелюдь... проклятая...

...список отстраненных и вправду был длинным, хотя... конечно, Лизавете думалось, что будет все иначе.

– ...и мы сочли возможным поставить... во главе...

Она слушала речь императрицы, в то же время стараясь расслышать еще что-то, ведь люди переговаривались, пусть тихо, шепотком, но... кто-то удивлен.

Или возмущен.

Кто-то проиграл... стало быть, ставки принимают, тут Лизавета не ошиблась. Кто-то... молчал, но выразительно так. И стало вдруг неуютно, показалось, что попала она в самую середину круговорота, который, того и гляди, подхватит, закружит, затянет в темные глубины человеческой ненависти.

Но почему?

– Вот посмотришь, - сказал кто-то над самым Лизаветиным ухом.
– Скоро наступит наше время...

– Наше - это чье?
– не удержалась она от вопроса.

И как ни странно, ей ответили:

– Человеческое.

Глава 25

Глава 25

Приняли Димитрия не сразу.

Помурыжили.

Подержали в людской, мол, госпожа отдыхать изволят. Нервы-с, года-с, с годами, небось, человек не молодеет, а уж коли судьба такая, переживательная, то и вовсе... но оно и к лучшему. В людской многое узнать можно, если уметь слушать.

А Димитрий умел.

Похвалил крутобокую распаренную кухарку.

Подмигнул круглолицей помощнице ее.

Бросил конюху, что подвизался в месте вовсе для низкой прислуги неподходящем, монетку на знакомство... и вот уже глазом моргнуть не успел, как очутился за столом. Нет, не тем, за которым прислуга белая ужинать изволют, за другим, кухонным, выскобленным добела. От него пахло маслом и травами, пучки которых висели тут же, заслоняя собой череду медных сковородок.

Пылала жаром печь.

Поблескивали кастрюли. Ряды кухонной утвари отчего-то навевали у Димитрия ассоциации с пытошной, но их он, проявляя похвальное благоразумие, держал при себе. Кухарка, женщина беззлобная, овдовевшая в позапрошлым годе - утоп, заразина, - к тощим мужчинам относилась снисходительно и даже с жалостью. Тут же на столе появились перепелки в меду, кусок телячьего языка, щедро сдобренный диким чесноком и орехами, а заодно расстегаи, булочки, изрядный шмат соленого мяса, усыпанный зеленью столь густо, что поневоле возникали некоторые опасения относительно пригодности оного мяса к употреблению, впрочем, зряшние.

Травяной взвар был горячим.

Разговор неспешным.

Боярыня? Что боярыня? Капризная, конечно, но так-то они все... с невесткою не ладят, вот честное слово, и изводила она ее, сердешную. Коль одна скажет бело, то у другой оно чернее черного. И главное, молодая-то мужу не жалится, терпит, хотя, бывало, до слез... после-то он сам, пусть и мужик, а толковый, сообразил, что мира в доме, хоть и худого, а не будет, отселил матушку.

Злилась?

А то... небось, сынок-то дюже не нянькался, заявил, мол, матушка, коль вы не желаете понимать, что уж не хозяйка туточки, то езжайте туда, где хозяйничать станете. Только... покричать покричала, посуду еще побила, правда сервизец выбрала, который поплоше... после поплакалась, ей красивший купила.

Внучка?

В бабку вся... и балованая. Молодая-то боярыня, пусть и худого рода, но с воспитанием. И дочке не дюже потакала. Приставила к ней эту... точно, гувернерку, чтоб языкам учила и обхождению. А та норманнских кровей, лицом - чистая кобылица. Да что там, и кобылицы иные покрасивше. В сером платье. Ботиночки черные. Ручки на груди сложит и ходит, зыркает и никогда ни с кем разговору не ведет.

С нею-то сперва по-человечески.

По имени и отчеству, с обхождением, а она... губки подожмет, скажет по-своему, а чего - поди-ка, пойми, хвалит она или наоборот. Сперва-то полагали, что, бедолажная, вовсе обыкновенного языка не ведает, а оказалось еще как по-нашенски говорить способная... ее тут Трофимка, который во саду подвизается, видел, как она с горшечником одним торговалась.