Лиса в курятнике

Демина Карина

Надо будет доложиться.

Вопросов не избежать, и скрыть воскрешение Бужева не получится. С другой стороны Димитрий и не собирался. Понять бы еще, что делать с этой информацией? Выпустить, пополняя ряд страшилок о делах военных? Подкрасить черной краской изрядно облезший за десятилетия образ революционера? Или надежно похоронить в архивах, поручив церкви отмаливать несчастных.

– Думаете, что со мной делать?

– Не без того. Как вы выжили?

– Не знаю... божьим промыслом, не иначе. Я помню, как летел... коня... мой драгоценный жеребец шалеманской породы издох еще на первом году пути, после чего был другой и третий. Война отучила меня интересоваться конской родословной. Я перестал требовать изящества и норова. Держал бы всадника, и хорошо. Тот конь был неплохим.

Буланой масти, с ребристыми боками. Он хрипел и, если б не пал, его пришлось бы забить через неделю-другую... я помню рукоять сабли. Простую, обмотанную шнуром, чтобы не скользила... помню Гришку Отрепьева, моего адъютанта. Он держался рядом и кричал что-то такое... во славу или просто матом... а после вдруг пелена и боль. Много боли... мне сказали, я попал под удар серой гнили...

...еще одно запрещенное заклятье.

И выходит той, проклятой, магией пользовались не только бунтовщики.

– Да... будьте осторожны, заглядывая в прошлое, - счел нужным предупредить Святозар, подтягивая левую ногу к правой.
– Как знать, что вы увидите.

– Вам повезло.

– Наверное. Не знаю. Может, кровь сыграла свою роль. Может, родовой амулет помог. Может... чудо, главное, я выжил. Я не сгнил заживо. Меня не растоптали свои же. Не добили чужие. Я несколько дней пролежал на поле, пока монах-игнатьиц не отыскал меня...

– Только вас?

– Монастырь святой Урсулы Благословенной, забытый, заброшенный. Сложенный из камня. Стены его темные поросли мхом... там жило с полдюжины монахов, давших обет молчания и два десятка тех, кому выпала удача выжить. Мы... как-то сразу поняли, что не стоит задавать вопросы. Там вдруг стало не важно, на чьей ты стороне... за мной убирали. В первые месяцы я просто лежал, глядя на стену... на камень, мох... жучки еще порой ползали. Было сыро и холодно, несмотря на медвежьи шкуры, которыми нас укрывали. Нам повезло. При монастыре был травник, причем целитель не из последних. Он многих поднял. А мне сказал, что держит меня не проклятие, но собственные грехи, что тело мое ныне соответствует душе. И зеркало принес.

Пальцы надавили на глазное яблоко, а после скользнули по рясе, стирая гной.

– Я не поверил... я... я кричал. Просил добить меня. Боль была невыносимой. И запах... я гнил заживо. Несмотря на все примочки, настои и силу, которую в меня вливали. Но мне казалось, что ее дают слишком мало. Я... начал требовать. Я умолял не тратиться на остальных. Кто они, а кто я? Потом уже тот самый целитель сказал, что ему-то все едино, кого лечить, но если вдруг в монастырь нагрянет разъезд, они не посмотрят на мое состояние. Тогда-то я и понял, что меня больше нет. Того, прежнего... не скажу, что легко принял это. Больше двух лет я провел в том монастыре. Начал вставать... храм... я сидел перед иконами... темные, лики почти неразличимы, но сила, в них сокрытая, ощущалась остро. В храме становилось легче. Я пробовал... сперва это была не молитва. Ярость. Обида. Я молодой, успешный... я наследник древнего рода... не сомневался, что отец мертв... и кто? Уродец, которому не всякий подаст... после приходило раскаяние... и сны вернулись. Порой доходило до того, что я устраивался в том храме спать, прямо на лавке. В храме они меня не беспокоили. А мой наставник...

– Наставник?

– Тот самый целитель... он некогда был известным человеком в Империи, но... это не моя тайна, тем паче, что он уже давно умер... но он сумел... он... учил меня... не смирению, просто слышать... себя... и прочих тоже... я помню, как вместе с ним впервые спустился в деревеньку. Я боялся, что меня узнают и хотел этого, ведь это означало бы, что я, прежний я, еще существую. Но правда была в том, что там, в этой рыбацкой деревушке, никому не было дело до великолепного Бужева. Да, нам рассказывали что-то про царя, коронацию, но было видно, что для местных это все сродни сказкам. Их куда больше интересовало, что цены на соль поднялись, а на рыбу, напротив, упали. Что урожай в кои-то веки соберут и, быть может, он даже останется в амбарах, а зерно можно будет покупать вольно. Я читал газету, попавшую в эту деревню чудом и удивлялся тому, что мир живет. Я нет, а он живет.

–

И вы...

– Смирился. Понял...

– Что?

Святозар покачал головой:

– Словами этого не объяснить, но... я осознал, что и вправду умер на том поле. А то, что есть, существует едино силой Божьей. Чего ради? Не знаю... искупление? Я понимаю, что сотворенного моими руками не искупить. А потому... просто живу.

Сумбурно.

И откровенно. Хотя... ему ли кривить душой после признания в жертвоприношениях.

– Я принял сан. Стал монастырским целителем. И когда мой наставник решил, что я готов, он отправил меня прочь. Для тех мест хватало одного целителя, я же нужен был миру. Так он сказал... а после за мной явилась сестра.

– Сама?

Святозар кивнул.

– Я не собирался беспокоить ее. Как ни странно, но меня всецело устраивала моя новая жизнь. Я впервые, пожалуй, делал то, к чему и вправду лежала душа. Целительский дар во мне был всегда, но отец... это ведь для худородных почетно целителем быть, а наследник древнего рода обязан воевать... монастырь, принявший меня, был велик и довольно богат. Братья занимались бортничеством, держали пимокатню и суконную мастерскую. Собирали и переписывали книги, те, которые в печать отдать невозможно. Впрочем, типография у них тоже имелась. При местном храме стояла лечебница, при которой трудились пятеро целителей. Я стал шестым. И сперва держался наособицу, а уже после как-то получилось... у меня появились если не друзья, то всяко приятели. А еще на душе становилось спокойно... хотя бы иногда. Они приходили, те люди, которых я лишил жизни. И продолжают приходить. Но я хотя бы не просыпался в поту... а потом приехала она и сказала, чтобы я собирался домой. Признаюсь, никакого желания у меня не было. Мы и без того изрядно успели испортить ей жизнь, - пальцы на сухой руке дернулись и Святозар поморщился, но жаловаться не стал.
– Я говорил ей, что и сан мой не избавит меня от суда, если кто признает во мне прежнего Бужева, и что ей самой с того не будет пользы, что за укрывательство каторга положена... а у нее сын. И внуки. И жизнь хорошая, а моя мне тоже по нраву. Однако ж она не слушала...

Он замолчал, неловко поднялся, опираясь на стул, заковылял к окну, подволакивая искореженную ногу.

– Она пригрозила, что раскроет отцу-настоятелю истинное мое имя. И я пошел к нему сам. Я рассказал, как есть... это не исповедь, исповедовался я не раз, только облегчения должного не получил. Верно, раскаяние мое не столь уж глубоко, как мне думается, ежели Господь в милости своей не простит грешника... он выслушал. Он сказал, что я не первый и не последний, у кого душа смятенна, а руки в крови измараны. И лишь от меня будет зависеть мой дальнейший путь и сама судьба. А еще велел мне отправляться с сестрой... таково мое послушание.

Димитрий тоже встал.

Он принюхался. Так и есть, сладковатый аромат болотной травы исходил от святого отца. Этот запах пропитал и рясу, и тряпье, и всю фигуру...

– Балуетесь?

– Что? А... это... да... не сам я. Ко мне приходят люди. Порой я могу им помочь, но чаще лишь облегчить страдания... сам... было время, когда потреблял, ибо приносила эта трава немалое облегчение. Но наставник мой, прознавши, крепко осерчал, - улыбка у него вышла кривой донельзя.
– Ох и отходил же он меня клюкой, а после что-то этакое сделал, что действовать она перестала. Что? Не спрашивайте... он тоже происходил из рода древнего, и с чужой кровью работать умел. Как умерла моя племянница?

– Вам разве не доложили?

Святозар стоял, опираясь на спинку кресла, в котором не так давно сидела его сестра.

– Лишь то, что она погибла...

– Что вы о ней скажете?

– В последнее время она переменилась... в последние полгода, пожалуй. До того она часто гостила, но... понимаете, она была молода и красива, а я уродлив. Я видом своим заставлял думать о вещах неприятных.

– Она вас избегала?

Святозар наклонил голову, что можно было счесть согласием.

– Она посещала службы, исповедовалась, но... у меня складывалось ощущение, что делает она это лишь потому, что принято. И чтобы не расстраивать мою сестру. Они были по-настоящему близки.