Лисавета Иванна велела кланяться
Шрифт:
— Заряжай! Стройся! — зло командовал обер—вахмистр. — Целься! Выше бери, в голову!
Стало тихо, лишь Лисавета едва слышно всхлипывала. Ну а потом:
— Пли!
Грянул залп. Истошно закричала Лисавета, вслед за ней заорали пластуны, шарахнулись… Да что же там такое творится?!
— Держи ее! — кричал обер—вахмистр. — Держи! Пли! Пли!
Затрещала беспорядочная пальба. Пули впивались в бревна, топало множество ног, кричала Лисавета — совсем где—то рядом! Да вот и рука ее мелькнула в окне… И исчезла. И голос затих.
Егор оцепенел. Ему было жарко и страшно. Так что же теперь там, наверху?
Наверху было тихо. Потом Егор услышал, как к окну подошли
— Гражданин обер—вахмистр, дозвольте я! — после некоторого молчания вызвался кто—то из пластунов.
— Ну, попробуй, Потап.
— Тут пуля не возьмет, — стал рассуждать Потап. — Хоть серебряная, хоть золотая… Держи ее! Крепче! Уйдет ведь!
Послышалась глухая возня, потом опять стало тихо. Потап с напускным спокойствием продолжал:
— Тут резать надо. Вот хоть саблю дайте… Ага…
Свистнула сабля. Егор не удержался и упал — так, словно бы удар пришелся по нему.
— Да, точно, — деревянным голосом согласился обер—вахмистр, немного помолчал и добавил: — Ну, ты и зверь, Потап!
— Маленько есть, — согласился пластун и тотчас попросил: — Дозвольте огоньку!
От окна потянуло махрой. Егор осторожно провел ладонью по горлу… Нет—нет, показалось! Ни раны, ни крови. Вот только лоб горел, как в лихорадке. А там у них, наверху, обер—вахмистр, хмыкнув, сказал со злорадством:
— А руки—то дрожат! Дрожат!
— Так это от другого, с похмелья, — оправдался Потап.
— Ну, ладно, ладно, разговорчики! — прикрикнул обер—вахмистр. — Убрать!
И ушел. За ним пошли и остальные. И потащили по снегу что—то тяжелое.
Глава девятая. Лысое болото
Егор в оцепенении лежал в углу и ждал. Чего — он сам точно не знал, но чувствовал: не может того быть, чтоб и его… Не может! Не…
А почему это не может? Дядя Игнат любил говаривать: «Все может быть, племяш, а может и наоборот, что и нет ничего, ну и что из того?» Скажет так и смеется. Он, дядя Игнат, ничего никогда не боялся, он дважды был представлен к знаку «Ратной Удали», его портрет и по сей день в Кругу, в думной курительной, висит, он вообще… Он только один раз за свою жизнь и испугался — это когда у матушки крестик открылся. Он побелел тогда и подскочил, и застегнул ей кофточку, и сразу: «Давайте, давайте, выносим!» И понесли ее, родимую, а только вышли на крыльцо, так со двора сразу запели: «От вражеской пули полеглый…» Да только не от пули она, а от голода, а еще больше от того…
Ну да чего теперь! Теперь вот сам лежи и жди, когда ты сам от пули вражеской… Да нет, шалишь — от справедливой, от возмездия, Малинненко так на плацу небось и скажет…
О! Что это? Егор прислушался…
Да, точно: приглушенный скрип. Вверху. Егор поднялся, подошел к окну. Как будто кто—то пилит по железу. А может, это только кажется?
— Эй! — шепотом окликнул Егор.
Скрип прекратился… но вскоре послышался вновь, уже громче.
— Эй, кто там?
Тишина. Егор вернулся в угол, лег и затаился.
Шло время. Опять заскрипело, потом… С окна исчезла решетка! И почти сразу же невидимая рука опустила в подвал толстую обледенелую веревку. Егор лежал, не шевелясь. Веревка нетерпеливо задергалась. Что это — ловушка или действительно… А, не все ли равно! Егор вскочил, схватился за веревку и торопливо полез по ней наверх.
С трудом протиснувшись в узкое окно, Егор не удержался и упал в сугроб. Поднявшись, он смахнул с лица снег и увидел…
Михайлу. Мужик лежал совсем рядом и настороженно смотрел на Егора. Да что же это! Быть того не может! Егор хотел было спросить… но Михайла жестом приказал ему молчать, отполз чуть в сторону и оглянулся, еще отполз, еще раз оглянулся… Только тогда Егор решился и пополз вслед за ним. Вместе они переползли через двор, вместе подползли к забору, затем — Михайла первый — пробрались через тесный подкоп…
И оказалась в поле, у саней. Позади, во дворе, кто—то клацнул затвором, окликнул:
— Эй, кто там? Микита?
Беглецы поспешно упали в сани, Михайла рванул вожжи, и лошадь понесла. Заметили ли их, хватились или нет, Егор не разобрал. В конце концов, что будет, то и будет! И он поудобней лег навзничь, закрыл глаза — и только тогда почувствовал, насколько сильно у него болит голова. Виски давило неимоверно, казалось, будто сжимают их жаркие, властные руки. Егор перевернулся на бок — боль несколько утихла — и посмотрел на Михайлу. Тот стоял во весь рост и нещадно нахлестывал лошадь. По сторонам мелькали темные, чуть различимые деревья. А небо было чистое и звездное. Правда, как это всегда бывает перед рассветом, звезды уже начали понемногу тускнеть, но все равно какая красота! Дядя Игнат тоже любил смотреть на небо. Что, говорил, наша земля, сам видишь, что на ней творится: тогда было одно, теперь другое, но скоро и это, другое, сгниет и следов по себе не оставит, а небу хоть бы что, оно каким было тогда, точно такое и теперь, и вообще таким будет всегда, так что смотри, племяш, чаще на небо — там есть нечто такое, чего у нас вовеки никогда не будет! Он был, дядя Игнат… Он был…
Не думалось. Егор лежал в санях, смотрел уже не в небо, а по сторонам. Очень болела голова. Михайла погонял да погонял, сворачивал с одной дороги на другую, плутал, плутал по лесу, путал след…
Но вот он наконец опустил вожжи и обернулся к Егору.
— Ну вот, ушли, — глухо сказал Михайла и утерся рукавицей. — Назад возврата нет.
Егор согласно кивнул и нахмурился. Разговаривать со старостой ему не хотелось.
Лошадь, почуяв слабину, пробежала еще немного и остановилась. Михайла погонять ее не стал, а сел и, посмотрев на восходящее солнце, нехотя заговорил:
— Черт меня тогда попутал. Страх взял. Пришли они, скобленые, нашли игрушку. Ну, эту, что мужик с медведем, кузнецы. Я ее ребятишкам взял поиграться. А эти нашли. Чья, говорят. Я молчу. Где взял? Молчу. Ну, по ребрам, по ребрам — молчу. Да я вообще молчаливый. Тогда они во двор меня вывели, к воротам поставили, веревку на горло набросили. И щерятся. А мои на крыльце, онемели. Ну, разве только младшенький, он этак ручками… Ох—х, стало мне! И… Стойте, говорю! Все, псы, скажу!.. — и замолчал, отвернулся.
Егор лежал, не шевелясь. Боль в голове усилилась. Мужик сказал:
— Мне теперь… только к вам. Одна надежда и осталась.
Егор насупился, потер ладонью лоб — той самой ладонью… И вдруг, сам себя до конца не понимая, уверенно сказал:
— Влево давай! Так, да.
Поехали. Ехали долго. Молчали. Боль в голове то утихала, то усиливалась…
Ну а Михайла, тот повеселел — подгреб себе под бок соломы, развалился и, то и дело погоняя лошадь, опять заговорил:
— Помню, вышел указ о земле. Приехал землемер, мы всей деревней вышли в поле, делим. Всем едокам по десятине вышло. Ну, я Васятке говорю: «Владей, сынок! Пока что я буду пахать, потом, как вырастешь…» Он вырос. И что? Где он сейчас? Да в Николавии! А говорили: «Всё, отмучались! Рекрутские наборы отменяются!» А на поверку вышло хуже прежнего — теперь любому могут лоб забрить. И называется такое действо ир—регу… лярия. Да кто ж им будет дальше верить, а?