Лист

Соснора Виктор Александрович

Фонтан слез

Бахчисарай! Твой храбрый хан в одно мгновенье обесценил монеты римлян и армян и инструменты Авиценны. Он прибивал славян к столбу гвоздями белыми Дамаска. Отнюдь не мнительный Стамбул молился узкоглазой маске. Бахчисарай! Твой хан Гирей коварно и кроваво правил, менял

внимательно гарем и слезы на металлы плавил. Все — мало. Только власть любил. Всех юношей страны для страху убить задумал — и убил; оставил евнухов и стражу. Под ритуальный лай муллы взлетали сабли ястребами, мигала кровь, как солнце мглы; младенцев сабли истребляли. Прошло еще двенадцать зим, двенадцать лун ушло в преданье. Хан постарел. Татарский Крым жирел оружьем и плодами. Прошло еще немало зла, хан правил пир в стеклянных залах, и к хану женщина пришла, она пришла и так сказала: — Тебя никто не мог любить, а я одна тебя любила, а надо было бы убить; прости меня, что не убила. Повелевал ты, но — аллах! — легко повелевать слезами, я много лет таила страх; я умираю, и сказала. Она была бела, как бред, как струйка бедная. Не знали ни имени ее, ни лет; ее в гареме не назвали. Сам хан лекарствами поил… Мурзы мигали: невозможно — старик наложницу любил, которую не знал на ложе. Она в субботу умерла. Приплыл ясак. Носили яства. Неслось на яликах «ура!», Задумчив был Гирей и ясен. Он слуг судил — не осудил. Молчали эшафоты Крыма. Наложниц не освободил, но и не пользовался ими. Он совершил обряды сам, сам в саван завернул, шатаясь, надгробный камень сам тесал, тесал, а евнухи шептались. Он положил под камень клад, и не было богаче клада, он вырезал на камне глаз, и слезы падали из глаза. — Аллах! — сказал он. — Больше звезд в моей судьбе уже не светит. Да буду я фонтаном слез! — Да будешь! — так аллах ответил… Когда узнал Бахчисарай, татары сети развивали. К утру утих собачий лай, все очаги разогревали. Торговец стриг своих овец. У тиглей хлопотал кузнец. Жемчуголов ловил свой перл. Рабы свою баржу смолили. Лишь муэдзин молитву пел и поздравлял татар с молитвой.

Продолжение Пигмалиона

M. Борисовой

Теперь — тебе: там, в мастерской, маски, тайник и гипс и в светлячках воздух… Ты Галатею целовал, мальчик, ты, девочка, произнесла вот что: «У нас любовь, а у него маски, мы живы жизнью, он лишь труд терпит, другую девушку — он мэтр, мастер,— ему нетрудно, он еще слепит!» Так лепетала ты, а ты слышал, ты пил со мной и ел мои сласти, я обучал тебя всему свыше, — мой мальчик, обучи ее страсти! Мой ученик, теперь твоя тема, точнее тело. Под ее тогой я знаю каждый капилляр тела, ведь я — творец, а ты — лишь ты. Только в твоей толпе. Теперь — твоя веха. И — молотками весь мой труд, трепет, и — молотками мой итог века! «Ему нетрудно, он еще слепит!» Теперь — толпе. Я не скажу «стойте». Душа моя проста, как знак смерти. Да, мне нетрудно, я слеплю столько.. Скульптуры — что там! — будет миф мести. Теперь убейте. Это так просто. Я только тих, я только в труд — слепо. И если бог меня лепил в прошлом, — ему нетрудно, он еще слепит!

Гамлет и Офелия

Фрагмент

Д. Королькову

Гамлет

Неуютно в нашем саду, соловьи да соловьи. Мы устали жить на свету, мы погасим свечи свои. Темнота, тихо кругом, лает пес, теплится час. Невидимка-ангел крылом овевает небо и нас. Неуютно в нашем дворце, все слова, Гамлет, слова. И сидит в вечном венце на твоем троне сова. Это рай или тюрьма? Это блеск или луна? В небесах нежная тьма, Дух Святой, дьявол она. Неуютно в наших сердцах, целовать да целовать. Уплывем завтра, сестра, в ту страну, где благодать.