Лист

Соснора Виктор Александрович

В каком-то мире, эллинов ли, мифов, какой-то царь — и Минос и не Минос, какой-то остров — Крит или не Крит. Овидий — что! — Румыния, романтик, я вовсе не ваятель, — математик, я Миносу построил Лабиринт. Все после — критских лавров ароматы, Геракл и паутинка Ариадны, Тезея-Диониса маета, Плутарха историческая лира о быко-человеке Лабиринта, чудовище

по кличке Минотавр. Все — после. Миф имеет ипостаси. Я не художник. Я — изобретатель. Лишь инструменты я изобретал: топор, бурав и прочие… а кроме, пришел на скалы, где стоял Акрополь, и где (я знал!) стоит художник Тал. Там он стоял. В сторонке и отдельно. В темнеющей от вечера одежде, ладони рук, приветствуя, сомкнул. Я поприветствовал и, обнимая и постепенно руки отнимая, отпрянул я! И со скалы столкнул. Сын брата моего и мой племянник, для девушек — химера и приманка, для юношей — хулитель и кумир, мечтатель мальчик с мышцами атлета, вождь вакханалий с мыслями аскета, которого учил я и кормил, которого ни слава не манила, ни доблести, и не было мерила в его судьбе — сама собой судьба. Животное и труженик. Неверно — «раб творчества» или «избранник неба», все проще: труд избранника-раба. Как я убил? Известно как. Извольте: на скалах водоросли и известка, он поскользнулся и упал, увы! Кто и когда вот так не оступался?.. Я счастлив был. Но как я ошибался! Я не его — я сам себя убил. Они меня ни в чем не извиняли и добросовестные изваянья мои — кирками! под ступени плит! Был суд. И казнь. Я клялся или плакал. Был справедлив статут ареопага. Я испугался. Я сбежал на Крит. О, как волна эгейская играла!.. Все после: Минос, крылья, смерть Икара, не помню, или помню кое-как. Но идолопоклонники Эллады про Тала позабыли, а крылатость мою провозгласили на века. Смешные! Дети-люди! Стоит запись в истории оставить всем на зависть, толпа в священном трепете — талант! И вот уже и коридоры Крита, и вот мои мифические крылья, «да не судим убийца: он — крылат!» Орфеев арфы и свирелей ноты, орлы небес и комары болота,— хохочет Хронос — судороги скул! Кому оставить жизнь — какой-то розе или фигуре Фидия из бронзы? Не дрогнув сердцем, говорю: цветку. Он, роза, жив, отцвел и умирает, а Фидий — форма времени, он — мрамор, он только имя, тлен — его талант, ни искупленья нет ему, ни чувства. А то, что называется «искусство»,— какие камни, мертвые тела! Кто архитектор, автор Пирамиды? Где гении чудес Семирамиды? О, Вавилонской башни блеск и крах! Где библии бесчисленных отечеств? Переселенье душ библиотеки александрийской? Все, простите, прах. Искусство плавят боги, а не бесы, художник — только искорка из бездны, огни судьбы — агонии огни. Остановись над пропастью печали, не оглянись — тебя предупреждали,— о прорицатель, о, не оглянись. Не оглянись, художник. Эвридика блеснет летучей мышью-невидимкой, и снова — тьма, ни славы, ни суда, ни имени. И все твои творенья испепелит опять столпотворенье. И пепел разлетится навсегда. Все, что вдохнуло раз — творенье Геи. Я — лишь Дедал. И никакой не гении. И никакого нимба надо мной. Я только древний раб труда и скорби. Искусство — икс, не найденный, искомый. И никому бессмертья не дано.

Гомер

1

На небеса взошла Луна. Она была освещена. А где-то, страстен, храбр и юн, к Луне летел какой-то Лун. Не освещенный, не блистал. Он лишь летал по небесам. Сойдутся ли: небес канон она и невидимка — он?

2

Там кто-то ласточкой мелькнул. Там кто-то молнией мигнул. Кузнечик плачет (все во сне!), и воет ворон в вышине. Чей голос? Голосит звезда, или кукушка без гнезда? Овчарня — овцам. Совам — сук. Когтям — тайник. Копытам — стук. Ах, вол и волк! Свободе — плен. Льду — лед. А тлену — тлен и тлен. И по слезам в последний час как семь потов — в семь смертных чаш!