Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
На площадках длинной лестницы — скамейки, а вместо урн — ведра. Чтобы не перевертывались, они прибиты к плашкам. На втором этаже главного корпуса — веранда. Тут — бильярд. Днем отсюда все озеро видно, а сейчас в темноте оно едва угадывается.
Крутая лесенка ведет через люк на большой высокий чердак, освещенный яркой лампочкой. Чердак весь перекрещен стропилами. Кунгурцев увидел брошенную гитару без грифа, груду ломаных пюпитров, стульев. Здесь валялись, натянутые на рейки, лозунги: они лежали изнанкой вверх, и сквозь кумач проступали буквы,
В углу отгорожена комната с полукруглым окном на озеро, в ней жили два знакомых инструктора. Они-то и отвели место Кунгурцеву.
К дощатым стенам прикреплены кнопками зеленые с голубыми цветами обои. Кнопок так много, что кажется, будто обои усыпаны мухами. В открытое окно дует ветер, и обои местами пузырятся, трещат о стену.
В комнате валяются кеды, рюкзаки, спальные мешки, туфли, книги. На тумбочке — приемник, на столе — хлебные корки.
Внизу на веранде, возле здания, на широких лестничных площадках еще гомонила молодежь, играл аккордеон, шаркали ноги танцующих, звучал смех, а усталый Кунгурцев уже с удовольствием растянулся на кровати. Где-то здесь и его спутница. В памяти зазвучало: «Я люблю тебя такую, лебедь — белая река!»
Он лежал и все видел приветливое, полное лицо. Розовели кончики ушей, кончик носа, кончики пальцев, словно женщина только что вышла из студеного озера. И вся она чистая, прохладная. Щурится, будто смотрит издали…
Проснулся Кунгурцев от запаха хвои. Едва рассвело. В открытое окно дышал елями, травами, озером сине-зеленый Алтай.
На чердаке жили белогрудые ласточки. Когда Кунгурцев вышел из комнаты, они заметались, закричали. Он скорее с чердака — в люк, по лесенке — на веранду. Лагерь еще спал. Тишина, пустынность.
И вот оно, Телецкое озеро! По-алтайски: Алтын-Коль — Золотое озеро. Кунгурцев шел по берегу. Далеко в лесу, в невидимом селе рокотал движок, гавкали собаки, орали петухи; на воде гоготали, крякали, хлопали крыльями утки и гуси. В кустах птахи какие-то цвинькали. Мягко и нежно покаркивая, пролетели два черных ворона.
Кунгурцев остановился возле маленькой зеленой палатки рядом со стогом, прилег на траву, закурил.
Озеро извивалось среди гор. Хмурые отроги их толпились у самой воды, словно прилегли зелено-косматые чудища, подогнув передние лапы, припали к озеру и, чавкая, пьют и пьют и никак не могут напиться.
За прибрежными горами виднелись другие, за другими синели третьи. Чем дальше, тем они туманнее, призрачнее.
Озеро чисто-черное, мрачноватое. Тарахтя, прошла моторка, оставляя след, как самолет в небе. Отходя от моторки, он расширялся и расширялся, образуя узкий, длинный треугольник.
Эти длинные морщины-полосы — с одной стороны серебряные, с другой черные — катились к берегу со стогом.
Прожужжало еще несколько моторок, натягивая за собой серебряные струны. Они сделали озеро полосатым.
Кунгурцев услыхал шорох палатки, обернулся и нисколько не
— Вставайте! Новый день начинается! — крикнул он, точно сообщил о каком-то чуде.
Травина, увидев его, засмеялась.
— Я соскучился о вас, — сообщил он доверчиво. — Как ваше имя?
— Зовите Еленой.
— А фамилия?
— А зачем она вам?
— Не знаю. — И он тоже рассмеялся.
— Ну, все уладили?
— Почти!
Травина, усмехаясь, только головой покачала…
Теплоход «Алмаз» гудел совсем как автобус. Они сидели на его носу. Весь день плыли из конца в конец озера и обратно. Оно растянулось на восемьдесят километров. Травина рассказывала о нем. Озеро виляет между гор, налив сумрачное ущелье черной жидкостью. Оно начинается рекой Чолушман, а кончается рекой Бией и само похоже на реку. Кое-где по крутизнам висят белыми лентами далекие водопады. Их движения не видно. Много речек прорывается к озеру: они ревут в глубоких мрачных ущельях, забитых непроходимым лесом, заваленных камнями и буреломом, валятся в озеро с высоты, висят седыми космами.
Кунгурцев сидит на бухте каната и слушает, касаясь плечом Травиной. А она вся такая собранная, ладная, в меру веселая, в меру серьезная, в меру общительная и в меру сдержанная…
Низко, почти касаясь волы, пролетели дикие утки, с лёта сели на озеро, заскользили, взбороздив за собой серебряные стрелы.
Горы плотно заросли лесом. Ни земли, ни стволов не видно. Различаются только одни сомкнувшиеся вершины. Одна над другой, одна над другой — этажами уходят они на гребни сопок.
Плыли, а впереди, совсем близко, смыкались отроги, и Кунгурцеву чудилось, что здесь конец озера. Но — поворот, и опять извив озера, и снова впереди смыкались горы. И так все время: дали не было.
Озеро пустынно, недвижно. Оно кажется безлюдным. Селения где-то за горами.
Иногда приставали прямо к берегу. Одни названия маленьких пристаней чего стоили! Яйлю, Кокша, Челюш, Чили, Чолушман…
Из горных лесов к пристаням выходили усталые туристы с рюкзаками. Одни взбирались по крутому трапу на теплоход, а другие сходили на берег, гуськом тянулись в лес.
Кунгурцеву черная вода озера казалась жирной, густой. Ее заляпали тяжелые белые блики. Они, колыхаясь, переливались, как нефтяные блины. У берегов на черном зеркале лежало множество желтых листьев.
Когда солнце скрывалось за вершинами гор и на озеро смотрело только синее небо, черную воду покрывала узорчатая голубая рябь. Если же небо закрывала туча, воду осыпали не голубые, а серые узоры бликов.
Теплоход замирал у пристани, и вокруг него на черной, тяжело колышущейся воде начинали возникать серебряные полоски. Они, словно резиновые, растягивались и сжимались, растягивались и сжимались. И теперь уже вода напоминала Кунгурцеву стволы берез. Только на березах черные полоски по белому, а на воде, наоборот, — белые полоски по черному.