Листопад

Никонов Александр Петрович

– Ты изрядный поэт, Дима, - говорил я после бутылки "Клико". Артиллерист Толстой бросил армию и стал большим писателем. Забрось свои портупеи и пиши стихи. Хочешь, езжай в мою усадьбу, благо она не продана, затворись там, как Пушкин в Болдине, и только пиши. А я тебе буду изредка присылать провизию и блядушек. Ты хоть записываешь свои стихи, бестолковый?

– Не-а... Почти никогда. К чему? Вот еще, слушай...

И опять читал. Он много читал. Запомнилось же немногое. Обрывки. Как жаль!

Я вошел осторожно

В засыпающий сад.

Мне на ухо тревожно

Зашептал

листопад...

Я помню наизусть только несколько его стихотворений, которые буквально заставил его надиктовать на карандаш. Записав, я выучил их наизусть. И теперь помню

...Алейников, брат мой Алейников, жив ли ты? Где ты? Что с тобой?"

x x x

– Покажи, - Козлов достал из кобуры наган и протянул Ковалеву, кивнув в сторону смущенно улыбавшегося подпоручика Резухи.
– А то он не верит.

– Не верит, говоришь, - Ковалев взял наган, секунду подумал, сунул его в карман галифе.
– Пойдем.

Офицеры вышли в большой внутренний двор бывшей гимназии. Одна сторона его периметра представляла собой глухой кирпичный забор. Видимо, благодаря этому удачному стечению обстоятельств, тут и расположили контрразведку. Предполагалось, что в глухом дворе, напротив стены удобно расстреливать. Здесь и расстреливали из наганов. Раньше глушили и без того не очень громкие револьверные хлопки заводя граммофон, но потом перестали: жители окрестных домов быстро смекнули, что означает музыка средь белого дня. Таиться уже не имело смысла, поэтому расстреливали не стесняясь. Иногда для разнообразия вешали. Совсем уж без шума.

Козлов укрепил на стене 14 белых листков с нарисованными на них карандашом кружками диаметром примерно в пять сантиметров.

– С ходу, Николай Палыч, на бегу, вон от угла в направлении той стены.

Ковалев отошел на исходную позицию, вынул из кармана наган Козлова, переложил его в левую руку, расстегнул кобуру и достал свой револьвер. Он поудобнее пристроил револьверы в ладонях, шаркнул подошвами сапог, как бы проверяя сцепление с мостовой, внимательно осмотрел повешенные на стене листки.

Резуха с Козловым молча наблюдали за ним. Из окон гимназии, выходящих во внутренний двор выглядывали офицеры управления. Некоторые из них уже слышали о способностях штабс-капитана Ковалева или видели этот фокус раньше.

Ковалев подозревал, что Козлов поспорил с подпоручиком на бутылочку винца или горькой. "Мальчишки," - штабс-капитан прикрыл глаза, настраиваясь: - "А я не мальчишка?"

Он постоял несколько секунд в напряженной тишине, подняв стволы к небу, потом открыл глаза и побежал немного боком, вполуоборот к стене, приставными шагами.

Где-то на третьем шаге грохнул первый выстрел. Штабс-капитан стрелял с обеих рук.

...Правый первый, второй...

...Левый первый, левый второй...

Хлопали выстрелы, вздрагивали листки бумаги. Пули откалывали кирпичную крошку.

...Правый четвертый... левый пятый... левый шестой... правый пятый...шестой, седьмой... левый седьмой...

Последний выстрел прозвучал, когда Ковалев уже почти добежал до стены здания.

– О-ля-ля! Браво!
– Козлов подбежал к стене и собрал листки, пересчитал.
– Как всегда великолепно, Николай Палыч. Экий вы право, молодец. Одиннадцать из четырнадцати!

– Неплохо для учителя словесности, - похвалил себя штабс-капитан не скрывая удовольствия, бросил левый наган Козлову.

Поручик поймал наган.

– Пойдемте стволы чистить, Николай Палыч.

– Где же вы так обучились?
– с нескрываемым уважением спросил Резуха.

– Если уж делаешь какое-то дело, так лучше делать его хорошо. После первого ранения в ногу, в госпитале кто-то притащил два ящика нагановских патронов, и мы от нечего делать целыми днями скандалили. С правой, с левой, с обеих. Когда смог ходить и бегать - на ходу, на бегу. В отпуске потом много стрелял. Правда, в тылу с патронами было сложнее... Ну и на фронте, разумеется, тренировался. На фортепиано играть разучился, на пистолетах научился. Собственно, наука нехитрая. Сплошная практика, стрелять надо больше. Чувствовать оружие, что опять-таки дается практикой.

Когда они с Козловым остались одни, Ковалев сказал:

– Кстати, Олег, с тебя полбутылки.

– Полбутылки чего?

– А того, что тебе Резуха проспорил.

Козлов засмеялся:

– Хитер ты, Николай Палыч. Но с этого жмота малоросского еще получить надо.

– Получишь, - сказал Ковалев по одному отправляя в барабан патроны взамен расстрелянных, - ты парень настырный.

= x x x

Крестовская.

Вчера я напилась и блевала.

Мы нажрались с Сидоровым и этим матросом (не помню как его имя) какой-то бурды, сивухи. Сволочь Сидоров принес. Где берет?

Я вчера подкалывала его:

– Если будешь приносить еще такую дрянь, напишу на тебя товарищу Ленину. Он, говорят, строг к алкоголикам. Пропьете революцию. Посадит он тебя на кол, Сидор ты вонючий.

Но лучше такая сивуха, чем просто брага без перегонки.

Вчера этот слизняк ничего не смог сделать. Хорошо хоть матрос оказался стоящим. Залудил мне до самых печенок. Но я была пьяна. Никакого удовольствия. Он называл меня ведьмой. Все называют меня ведьмой. Предрассудки.

Хотя, по честному, у меня бабка по матери, говорят, была колдуньей. Я в нее. Кровь она заговаривала. Могла порчу навести, сглаз сделать. Травами односельчан лечила. Могла глазами своими черными упереться и усыпить теленка или даже человека. Я читала, это называется гипноз.

Я замечала за собой, что тоже могу влиять на людей, подавлять их волю. И мне это нравится. Ну а остальное бабкино - заговоры, порча и так далее чепуха, ясное дело. Опиум для народа, как говорит Ленин. Мы бы сейчас моей милой бабке быстренько в ЧК мозги прочистили, чтоб не разводила религию и поповщину...

Сегодня, проспавшись, умылась и пошла к себе. По дороге вспомнила о радости. Позавчера Сидоров взял на белогвардейской явке одного офицерика. Я на него сразу глаз положила. Огромного роста, блондин, а усы черные, ручищи здоровенные. Уговорила Сидорова отдать его мне "для психической обработки".