Литература 2.0
Шрифт:
Не менее загадочным, чем восторженный прием нашими читателями Мураками [269] , представляется тот факт, что переведенные вслед за ним японские авторы были почти полностью проигнорированы. Безусловной социальной заслугой Мураками на нынешнем этапе следует признать именно его популярность: после того, как читателя «закормили» романами плодовитого автора [270] , издатели в авральном порядке стали искать «нового Мураками» (как мы увидим в дальнейшем, задачу эту они решили почти буквально) и поэтому стали переводить и опробовать на книжном рынке всех сколько-нибудь популярных японских писателей последних десятилетий.
269
Мураками с тех пор настолько вошел в российскую литературу, что стал даже героем одного из недавних отечественных романов — см.: Рубина К. Все-все-все и Мураками. М.: Астрель: ACT, 2008. В романе Мураками инкогнито посещает Москву (поначалу его принимают за бурята) и ведет себя так же, как обычно ведут себя герои его книг, а именно — он лазает по подземельям, чтобы разгадать загадку временного портала. Впрочем, он поступает еще и так, как следует поступать благородному герою женских романов, а именно безвозмездно дает деньги влюбленной в него русской поклоннице, дерется с хулиганами в клубе и т. п.
270
В 2009 году очередь дошла до его старых комплилятивных сборников рассказов.
Среди переводов и переизданий классики — хочется надеяться, что этот вид деятельности наших японистов был мотивирован не только успехом Мураками, — хотелось бы выделить несколько действительно любопытных книг и серий.
К переводам классики следует отнести вышедшее у нас наконец-то достаточно полное издание писателя начала прошлого века Осаму Дадзая [271] , до этого, за исключением одной повести и нескольких рассказов, совсем не переводившегося. Писатель с неординарной судьбой — аристократическое происхождение и увлечение марксизмом, алкоголизм и десятки любовниц, конфликты с литературным миром и прижизненный статус классика, наркомания и сумасшедший дом, аресты и болезнь, увлечение христианством и череда попыток покончить с собой — в самой Японии да и во всем мире он занимает то же место среди классиков XX века, что и Кавабата, Танидзаки, Мисима и Акутагава. При всем разнообразии его творчества у него можно выделить несколько основных тем: чеховский мотив бывших аристократов в «новое время» (его «Заходящее солнце» во многом перекликается с «Вишневым садом»), а также мотив саморазрушения, поданный в исповедальном ключе (наиболее известная вещь «Утрата человеческого достоинства» [272] ). Сам стиль исповедально-автобиографического повествования, так называемое «ватакуси-сёсэцу» («роман о себе»), имеет в Японии богатую традицию, а у Осаму Дадзая достиг такого накала, что перед ним меркнут, на мой взгляд, даже Жан Жене или Луи-Фердинанд Селин. К сожалению, следует признать, что Дадзай даже и после выхода представительной книги переводов остался у нас совершенно незамеченным [273] .
271
Дадзай О. Избранные произведения / Сост. Т. Соколова-Делюсина. СПб.: Гиперион, 2004.
272
По странной прихоти переводчика эта вещь получила у нас название «Исповедь „неполноценного человека“». Название «Утрата человеческого достоинства», гораздо более близкое к оригиналу, предложил в своей книге «Писатель и самоубийство» Г. Чхартишвили.
273
Например, на «Цветы шутовства» появилось всего две рецензии: в «Русском журнале» и в «Еженедельном журнале» (последняя была написана автором этой статьи)…
Из серий японских книг следует прежде всего упомянуть 20-томный «Золотой фонд японской литературы», охватывающий, по замыслу издателей, всю историю от первых памятников до XX века включительно. Не всегда равноценные тома этой серии в целом производят все же очень благоприятное впечатление — чаще всего они выходят с профессиональными вступительными статьями, написанными ведущими японистами, с хорошими комментариями и великолепно изданы.
Безусловно удачным изданием является антология современной японской прозы, подготовленная Григорием Чхартишвили и японским славистом Мицуёси Нумано и состоящая из двух томов — «Он» и «Она», где были представлены произведения авторов-мужчин и авторов-женщин соответственно. Такое построение по «гендерному» принципу выглядит тем более оправданным, что в японской культуре женское творчество имеет особо мощные традиции, начиная еще со Средневековья (Мурасаки Сикибу, Сэй Сёнагон). Кроме того, параллельно процессу эмансипации в самом японском обществе, в японской литературе, как и во всех западных литературах, роль женщин постепенно возрастает. В этой антологии представлены рассказы наиболее заметных и активно действующих писателей второй половины прошлого века. К сожалению, продолжение этой серии, вышедшее в прошлом году, было уже не столь удачным: сборник «Теория катастроф» производит впечатление по сравнению с первым сборником лишь своим жанровым разнообразием. Так, вполне пелевинский рассказ о жизни современных японских нуворишей («Теория катастроф» Масахико Симады) соседствует в этом сборнике с фронтовой прозой о Второй мировой («История камня» Хикару Окуидзуми), рассказ настоящего буддийского монаха о чудесах в храме («Цветы на грани миров» Сокю Гэнъю) — с очень женской прозой о садомазохистском романе бродяжки с музыкантом («Принцесса» Эми Ямады), трогательные рассказы детской писательницы о погибшей собаке («Дюк» Каори Экуни) и рассказ о выхаживаемом котенке и о всепоглощающей любви к кошачьим («Радость жить» Кадзуси Хосаки) — с довольно зловещим рассказом о вернувшейся с того света прабабке-колдунье («Дворец морского царя» Хироми Каваками) и с полным отталкивающих физиологических подробностей «сорокинским» повествованием о «брачной ночи» мужа со своей умершей женой («Совместная собственность» Таэко Коно). В целом, однако, сборник лично мне представляется достаточно слабым: кажется, что при отборе произведений для него составитель профессор Нумано, известный популяризатор японской литературы в России и русской в Японии, не гнушался и второстепенными авторами.
Вышедшая же вместе со сборником прозы книга современной поэзии «Странный ветер» гораздо любопытнее, не только потому, что до сих пор любители танка и хайку могли познакомиться с новыми веяниями в японской поэзии только по немногочисленный переводам в «Иностранной литературе», но и из-за действительно уникальной возможности прочесть после традиционного Басё стихотворения в прозе, в том числе и такие достаточно радикальные, как произведение Хисаки Мицууры «Кроличьи пляски»:
«человеки-кролики влачащие шлейфы тел среди кровавого тумана страданий и боли тел инкрустированных мелкими ссадинами как звездами небо скоро мы не сможем даже ползать „живые должны вдыхать запах собственного тления“ вот уж право!»
Оба эти издания, кстати говоря, были инициированы Григорием Чхартишвили. В этом плане отдельного исследования заслуживают, кажется, два вопроса. Во-первых, как коррелирует сам проект «Борис Акунин» [274] , пронизанный японскими аллюзиями и реалиями [275] , с модой на все японское — то есть приобрел ли он такую популярность на волне всеобщего увлечения Японией, наоборот, сам отчасти стимулировал этот интерес или же просто вписывает модные японские детали в свой «проект». Во-вторых, как соотносится с «акунинским проектом» обыгрывание японских реалий в произведениях русских авторов, которые в последнее время чрезвычайно многочисленны. Началось это относительно давно: неспешная беседа Николаева-Накамуры и Муромцева-Муромацу о том, сколько снегу выпало у железной дороги, была описана в повести Саши Соколова «Школа для дураков» еще в 1973 году, а «внутренняя запись» самоубийства Мисимы в книге Виктора Пелевина «ДПП (НН)» увидела свет уже в 2003-м.
274
Подробный разбор феномена Бориса Акунина см. в статье: Ранчин А. Романы Б. Акунина и классическая традиция // НЛО. 2004. № 67.
275
В недавней книге из «фандоринской» дилогии «Алмазная колесница» (2003) один из двух романов целиком посвящен Японии времен Реставрации Мэйдзи.
Японские реалии могут упоминаться в совершенно разных контекстах. Как уже указывалось ранее, Япония часто упоминается в киберпанке (героиня по имени Накамура в романе Линор Горалик и Сергея Кузнецова «Нет») или же в произведениях, больше подходящих под определение «альтернативной истории», — как, например, роман Дмитрия Липскерова «Пространство Готлиба», в котором современная Россия ведет войну с Японией. Кроме фантастики, японские реалии или, точнее, менталитет могут стать антуражем социальной сатиры — злоключения японских фирмачей в России и пародийные рассуждения о традиционных понятиях японской этики «он» и «гири» в романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» смешны не только для японистов. Японские реалии «обыгрываются» не только в постмодернистских (рассказ «Банкет» из сборника «Пир» Владимира Сорокина), но и в традиционно-реалистических произведениях, как «высокого» жанра (рассказ «Реку переплыть» Леонида Бородина), так и мейнстримного («Приключение авантюристки в Японии» Ю. Андреевой [276] ). Кроме собственно художественной литературы, упоминания о Японии встречаются и в литературе мемуарно-эссеистического толка, как, например, в книге «К пению птиц» Олега Крышталя или в «Только моя Япония» Д. А. Пригова [277] ; в виде чистой мемуаристики («Ностальгия по Японии» (2001) и «Гастрольный роман. Ностальгия по Японии» (2004) Владимира Рецептера) или эссеистики (например, Виктора Ерофеева [278] ). Пишутся в России даже и исторические романы на японскую тематику — «Путь самурая» А. Дорофеева [279] , правда, среди японских персонажей тут необъяснимым образом появляется индийское божество Ганеша [280] … Японские аллюзии встречаются не только в прозе, но щедро рассыпаны и в современной поэзии — в произведениях мастера хайку Марины Хаген, в стихотворениях Андрея Сен-Сенькова, Ильи Кригера, Юлии Стениловской и др. В поэзии, правда, упоминается чаще всего Япония не современная, а традиционная, часты и просто буддийские аллюзии. Упоминание японских реалий характерно и для рок-поэзии: у многих, думаю, на слуху песня «Пока несут сакэ» Бориса Гребенщикова (известного любителя всяческой «ориенталистики», выступавшего в Японии, о чем писал тот же Коваленин, бывший его переводчиком в Японии) или «Мураками» Светланы Сургановой.
276
СПб.: Гиперион, 2006. Эта повесть о том, как русская девушка решила подзаработать танцами в японском ночном клубе, содержит не очень глубокие, но подчас остроумные наблюдения за японской жизнью.
277
См. главу «Из Японии в молчание».
278
Из эссе под названием «Москва на склоне Фудзиямы» (Огонек. 2002. Январь. № 1–2) можно узнать, например, что приемы, организуемые Посольством Японии в Москве, давно стали местом встречи литературной и прочей богемы. Правда, в названии статьи содержится неточность: сами японцы называют свою священную гору Фудзи или Фудзисан, а Фудзиямой ее величают лишь иностранцы…
279
М.: Белый город, 2008.
280
Появились и произведения и действующих японоведов — «Письма из пространства» Е. Штейнера (М.: НЛО, 2006). См. рецензию на эту книгу: Чанцев А. Доминанта несовпадения. 2006.14 августа . В этой книге содержится любопытная рефлексия на тему профессии/призвания япониста: с. 61–65, 146–147, 177, 182, 240–254.
Неудивительно, что такая повальная любовь российских интеллектуалов к Японии приводит к появлению журналистских книг, специально посвященных выяснению: что «нас» так притягивает к этой — казалось бы — достаточно экзотической культуре и есть ли в Японии ответный интерес? Именно этому посвящен сборник интервью, взятых Александром Кулановым, — «Тайва. Разговоры о Японии. Разговоры о России» [281] .
При всем изобилии переводимых японских авторов судьба их далеко не так благополучна, как у Харуки Мураками. Многие, как и Осаму Дадзай, обделены вниманием и читателей, и критиков. Однако есть и такие, которые все же приближаются по своей известности в России к автору «Охоты на овец» — и заслуженно.
281
В этой книге — 27 интервью. Известные писатели, актеры и режиссеры, побывавшие в Японии, высказывают о ней свое мнение, а японцы говорят с А. Кулановым о России.
Наиболее яркий из «новейших японцев», переведенных вслед за Харуки Мураками, — безусловно, его однофамилец Рю Мураками (остроумный рецензент журнала «Premiere» заметил, что писателей по фамилии Мураками в Японии столько же, сколько в России Ерофеевых, то есть два). «Второй» Мураками был до недавнего времени самым молодым лауреатом премии Акутагавы, наиболее престижной в Японии — он получил ее в 24 года. Его рекорд был побит в 2003 году, когда премию разделили две юные девушки — 20-летняя Канэхара («Серьги для змей») и 19-летняя Ватая («Спина, которую хочется пнуть») [282] ; их творчество заслуживает отдельного разговора, однако сейчас вернемся к Рю Мураками.
282
Интересно было бы сравнить сами эти вещи с российской молодежной прозой, выигрывающей призы в том же конкурсе «Дебют», а массмедийное освещение этого события — с «виртуальной» судьбой русской коллеги японских девушек Ирины Денежкиной (правда, в «Дебюте» она не дошла и до шорт-листа): тем, кто жалуется, что Денежкина стала своеобразной «поп-звездой» от литературы, стоило бы знать, что Канэхара и Ватая после получения ими премии вообще не сходили с экрана телевизора, давали многочисленные интервью и стали любимицами прессы. Пишут все трое в чем-то схоже: молодежно и «попсово», но энергично.
В Японии он имеет репутацию маргинала и «жесткого» писателя, однако его творчество весьма разнообразно. Так, роман «69» о школьном восстании напоминает «роман взросления» в духе «Над пропастью во ржи» Джерома Д. Сэлинджера, «Если очень долго падать, можно выбраться наверх» Ричарда Фариньи или «Абсолютных новичков» Колина Макиннеса. Роман «Все оттенки голубого» [283] — «наркоманские» эпопеи Уэлша или «Низший пилотаж» Баяна Ширянова. Роман о гибели Токио «Дети из камеры хранения» воспроизводит «на бумаге» эстетику футуристических японских анимэ. А «Мисо-суп» о похождениях американского маньяка в злачных кварталах Токио хоть и анонсируется на обложке как «„Преступление и наказание“ по-японски», но представляет собой скорее вариацию «Американского психопата» Брета Истона Эллиса [284] . Впрочем, назвать его незамеченным было бы все же несправедливо: по рейтингам продаж японской литературы он идет вслед за своим однофамильцем [285] , да и в метро у «продвинутой» молодежи его можно увидеть. Правда, может быть, успех Рю Мураками среди молодежи обеих российских столиц отчасти вызван тем, что до выхода его книг на русском в киноклубах был показан снятый по его роману шоковый фильм «Кинопробы».
283
Точнее — «Голубизна, переходящая в прозрачность».
284
Кроме того, «Мисо-суп» неряшливо переведен: японское кушанье «рамэн» названо «рамён», герой именуется Кенжи, тогда как в российской японистике традиционно принято транскрибирование Кэндзи (кроме этого, у переводчика в топонимах и именах собственных постоянно присутствует «чи» вместо «ти», «ши» вместо «си» и т. д., что характерно для принятой в англоязычном мире системы транскрибирования). Впрочем, предыдущие переводы Рю Мураками также оставляют впечатление, что по требованию издателей их переводили в рекордные сроки, не «оттачивая» до конца перевод (особенно это сказалось на переводе сленга).
285
Одинаковые фамилии вводят в заблуждения не только простых читателей, но и критиков: так, еще совсем недавно, когда, казалось бы, все уже разобрались, who is who, во вполне уважаемой газете ее обозревательница вдруг приписывает в рецензии на «Мисо-суп» Рю Мураками еще и авторство романа «Мой любимый sputnik», против чего, думаю, сильно возражал бы его настоящий автор — Харуки Мураками.
Два сборника («Кухня» и «Ящерица») Бананы Ёсимото [286] , писательницы, статус которой в Японии сопоставим со статусом Толстой и Улицкой, вместе взятых (правда, она моложе этих авторов), хоть и были прочитаны рецензентами модных журналов, но не более того [287] . Это странно, потому что Ёсимото по большому счету развивает ту же линию достаточно простого, максимально «приближенного к жизненному» нарратива, что и Харуки Мураками, с той лишь разницей, что ее вариант откровенно «женский» и написан стилистически более тонко и разнообразно.
286
Любопытна аллюзия, заложенная урожденной Майко Ёсимотой дочерью известного в Японии философа, в свое имя: «Банана» означает записанное японской слоговой азбукой катакана заимствованное слово «банан», что отсылает нас к имени Басё, два иероглифа которого означают «банановое дерево».
287
С тех пор книги японской писательницы переводят довольно регулярно и даже рецензируют в прессе, но до «всенародной любви», как в случае Мураками, дело не дошло.