Литература 2.0
Шрифт:
Однако, несмотря на свою зашоренность, романные японцы искренне хотят приобщиться к русской культуре в лице заполученного ими Чернова. Происходит подобное приобщение чаще в буквальном смысле, через познание «тела и духа русской литературы» (во время оргии в храме участницы некой эзотерической секты вместо того, чтобы знакомиться с сакральными для них произведениями Чернова, предпочитают прочесть их «виртуально», изнасиловав автора) или через «материальную культуру» России (водка и пирожки под «Калинку»), и лишь изредка вербально — во время споров с Черновым об исторических путях Японии и России. Нетрудно догадаться, что и споры эти подаются все в том же заниженном и вроде бы сатирическом ключе: один русист трактует частотность употребления междометия «блин» в русском языке как свидетельство возрождения языческих солярных культов, а другой предлагает справиться с проблемой сокращения населения Японии и России путем экспортирования русских невест в Японию… У самого Чернова случаются, правда, более справедливые суждения (вроде обнаружения причины пристрастия японцев к осветлению своих волос в их все еще не изжитом комплексе национальной неполноценности и желании подражать Западу), но отнюдь не часто.
Русским, надо отметить, достается ничуть не меньше, чем японцам, тем более что действуют в романе русские персонажи весьма специфических профессий: хостесс, мошенник-повар в русском ресторане, «братки»… Сцена с «новыми русскими», пытающимися пить на брудершафт с японскими мафиози-якудза, или история о водопроводчике, из любви к Японии подавшемся в Токио под видом шеф-повара и дурящем своих японских хозяев, требуя для приготовления селедки под шубой каждый раз новую норковую шубу, могли быть смешны, но смешными не становятся. Воспроизведение речи «новых русских» на несколько порядков уступает таковым у Пелевина, а языковые игры с «трудностями перевода» — сцене с переводом текста про дачный участок в романе Леонида Костюкова «Великая страна». Курай по всем признакам пишет сатиру (впрочем, сильно напоминающую пасквиль), но при этом постоянно пытается «играть на чужом поле» — то сочиняет авантюрный роман, добавляет то «теории заговора» (все русские проститутки по всему миру оказываются «агентами глубокого внедрения»), то фантастики (обезьяны не только занимаются любовью с людьми, но и умеют разговаривать, занимаются икэбаной, общаются друг с другом посредством видеосообщений…). Кроме того, сомнительный сатирический пафос достигается слишком явными, нарочитыми и постоянно повторяющимися средствами.
Так, скажем, глупость и необразованность японских профессоров передается, совсем как в анекдотах, через их речевые ошибки: в произношении («фире без костыцек»), в коверканье слов («духовитость» вместо «духовности»), в постоянном перевирании пословиц и идиом («блин блином вышибают», «отдыхать на все катышки», «от греха подольше» и т. д.). Кроме того, что прием этот от многоразового, буквально через страницу, использования стирается, утрачивает свой комический эффект, он еще и не совсем справедлив: по своему опыту общения с японцами могу сказать, что перевирание японцами пословиц отнюдь не является их прерогативой и свойственно им ровно в той же мере, что и прочим русскоговорящим иностранцам [304] .
304
К русскому языку самого автора, к слову, также можно предъявить немало претензий: писать «главный корпус храма» вряд ли допустимо не только со стилистической, но и с архитектурной точки зрения, а от многочисленных красивостей в тексте («он воспевал в своих новеллах цветы зла, купаясь в их аромате», «где они теперь, красавицы былых времен, ради которых совершено столько безумств?» и т. д.) к концу становится как-то не по себе.
Впрочем, к Чернову, которого автор явно на дух не переносит, он применяет куда менее тонкие, почти «крупнокалиберные» сатирические средства, заставляя того по аналогии с героями его рассказов вступать в сексуальную связь с обезьяной, объясняться на фене («И пусть наконец подохнут, проститутки гнойные, петухи-спидоносцы! Пусть подохнут со своей цензурой, прокуратурой, сучьим гэбэшным правительством и кодексом строителей капитализма!»), произносить перед японскими коллегами речь в духе: «Это раньше мне говорили, что я утопил… в дерьме… нетленные ценности великой русской литературы и виртуально отымел все, что в ней движется. А хоть бы и так! Потому что я не тварь дрожащая, а право имею!» [305] , или объяснять весь перверсивный характер половых актов в его прозе испытанным в детстве сексуальным насилием…
305
Несмотря на известное косноязычие Сорокина в его публичных высказываниях и спорные лично для меня достоинства его прозы, мне кажется, что такую речь «от первого лица» Сорокину могли бы приписать только особо рьяные члены «Идущих вместе»…
За всем этим «великолепием» в виде грубой сатиры, сомнительных языковых достижений (например, вложенное в уста одной героини описание полового акта в терминах буддизма и йоги, отдающее откровенным дурновкусием) и сцен бесконечных оргий теряется то, что могло бы стать (но не стало!) яркой отличительной чертой этой книги. Имеется в виду не столько описание Японии, ее современных реалий (даже и таких «скандальных», как «виды» японских девиц легкого поведения — «майко» [306] , «когяру» и «байсюн») и психологических характеристик ее жителей (искренний, хоть и слегка наивный интерес некоторых энтузиастов к России на фоне общего равнодушия по отношению к нашей стране), сколько сам подход к этому описанию — едкий, сатирический, даже негативный (у японского прилагательного «курай», кроме прямого значения «темный», есть еще и переносное — «плохой»). Потому что сложившаяся под воздействием классических книг о Японии (например, текстов Бориса Пильняка) традиция предполагает лишь восхищенную, глубоко уважительную интонацию при описании японской действительности и оставляет за скобками большинство негативных сторон, способствует созданию образа вымышленной Японии, которую мы хотели бы видеть. Если на Западе, преодолевшем период однозначной идеализации Востока и Японии в частности, такие книги уже есть (упоминавшиеся вначале произведения Нотомб, Айткен и Адамсона), то нам предстоит лишь ожидать их появления тогда, когда период восхищения всем японским сменится периодом менее зашоренного и более трезвого интереса к этой стране.
306
Хотя отнесение майко — традиционного киотского «подвида» гейш — к проституткам довольно спорно. Впрочем, майко многих вводят в сомнения: в тех же «Разборках в Токио» А. Адамсона оными вообще считаются девственницы, ученицы гейш…
В данном же случае художественный неуспех Игоря Курая следует, думается, объяснять причинами не столько частными (ярое неприятие творчества Сорокина и антипатия к японцам [307] ), сколько общими: нынешний период в жизни нашего общества и непростые отношения двух наших государств в политических сферах предполагают, скорее всего, метания из крайности в крайность в оценках Японии, но никак не трезвый подход.
6. Час грохота нижней решетки [*]
307
Эта антипатия может быть следствием слишком долгого общения с объектом своей специализации: ср. с романом профессионального арабиста Анатолия Рясова «Три ада» (М.: Издательство Р. Элинина, 2003), в котором арабские города и их жители вызывают у героя чуть ли не рвотный рефлекс.
*
Опубликовано в: Новый мир. 2009. № 3.
Это заметки, сделанные во время путешествия по морю: они позволяют заглянуть в пучины Мальстрема, откуда внезапно всплывают чудовища. Мы видим штурмана: он следит за приборами, которые постепенно раскаляются, он обдумывает курс и свою цель. Он изучает возможные пути, крайние маршруты, на которых практический ум должен потерпеть крушение. Духовное осознание катастрофы более страшно, нежели реальные ужасы огненного мира.
С Говардом Филлипсом Лавкрафтом (1890–1937) произошла любопытная история. Не издавший при жизни ни одной своей книги автор «черной фантастики» и «хоррора» из американской глубинки, известный только небольшому кружку единомышленников и многими до сих пор считаемый графоманом, вдруг через полвека выныривает из вод Леты и становится «культовым» персонажем.
309
Лайон Спрэг де Камп. Лавкрафт: Биография // Пер. с англ. Д. Попова. СПб.: Амфора, 2008. 656 с. Возвращение Ктулху. Антология. СПб.: Азбука-классика, 2008. 576 с.
И такое, разумеется, случалось, но чтобы к концу XX века проникнуть, как созданный его воображением древний монстр Ктулху своими щупальцами, буквально во все пласты культуры, а имя самого этого Ктулху склонялось в Рунете на каждом углу…
Наиболее памятное обычному пользователю Интернета возвращение Лавкрафта произошло, когда во время подготовки к интернет-конференции В. В. Путина к явно ёрническому вопросу о том, как он относится к пробуждению Ктулху, присоединились 16 тысяч наших соотечественников (Путин, кстати, в своем ответе посоветовал не увлекаться потусторонним и «читать Библию, Талмуд и Коран»). М. Галина, анализируя в своей статье новомодные интернет-тренды, справедливо замечает, что «Ктулху <…> выполняет роль некоего интеллектуального пароля, способа опознать „своих“» [310] . Вопрос этот породил и гораздо более отвлеченные предположения («Не является ли столь высокая популярность Ктулху свидетельством подспудной фронды против клерикально-ментовского государства <…>? <…> Не означает ли вопрос о пробуждении монстра подсознательного предчувствия эры катастроф <…>? <…> Не может ли оказаться массовая поддержка этого вопроса свидетельством высокого культурного уровня нашей современной публики?» [311] ). Добавим, что к «своим», то есть к поклонникам Лавкрафта и его малосимпатичных креатур типа Ктулху и компании, относится весьма разнообразная и уважаемая публика.
310
Галина М. Сетевая мифология, или Превед Ктулху // Знамя. 2007. № 5.
311
Езеров А., Ситников М. Пять вопросов о Ктулху // Сайт «Кредо. ру» .
Так, Борхес написал пародию на Лавкрафта «There Are More Things», а также «букинистическую мистификацию» — свои комментарии к «Некрономикону» [312] , а Стивен Кинг никогда не скрывал симпатии к Лавкрафту, следы которой легко обнаружить в его повести «Крауч Энд», романе «Оно» и других произведениях. Большое эссе-апологию Лавкрафту написал не кто иной, как М. Уэльбек («Г. Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса»), а отдельно можно выделить целый жанр «гибридов» — так, Питер Кэннон в «Призывая Дживса» объединил Г. Ф. Л. с Вудхаусом, а Нил Гейман в блистательном «Этюде в изумрудных тонах» [313] предложил еще более парадоксальный эксперимент, соединив логический мир Шерлока Холмса с предельно иррациональной реальностью Лавкрафта, пронизанной «темными тайнами, которые не поддаются разгадке, потому что разгадка сведет человека с ума» [314] . Присутствуют следы знакомства с Лавкрафтом и у одного из самых ярких молодых англоязычных фантастов — Чайны Мьевиля: в его романе «Шрам» действует загадочное чудовище морских глубин аванк, а в образе Призрачников, древних властителей мира, можно найти следы лавкрафтовских Древних.
312
См.: Борхес Х. Л. Г. Ф. Лавкрафт. История «Некрономикона» написана в 1927 г. // Борхес Х. Л. Всеобщая история подлогов / Пер. с англ. Н. Горелова. СПб.: Азбука-классика, 2004. С. 335–339.
313
Гейман Н. Хрупкие вещи: Сказки и истории / Пер. с англ. Н. Гордеевой. М.: ACT, 2008. С. 30–55. Любопытно, что профессор Мориарти и полковник Моран в этой новелле на стороне Ктулху и прочих древних божеств борются против тех, кто стремится не дать им вернуться в мир.
314
Там же. С. 8.