Литература 2.0
Шрифт:
Акцент в романе сделан на слабости, анемичности президента, его мертвенности (изучение даосизма ему нужно, чтобы обрести бессмертие, а «придворные кремлевские Мерлины» получили приказ изучить вопрос бессмертия, чуть ли не создать клон Путина); «…у него лицо было, как у киборга без батареек». Этот гротескный портрет, как и образы московских бояр в романе Алексея Иванова «Сердце Пармы», символизирует безликость власти, бездушность, ее мертвенность и пустотность (разговоры о китайской философии, поездка в Китай к духовному наставнику [365] вращаются вокруг понятия Дао, идентичного Великой Пустоте).
365
Встреча президента Путина с китайскими наставниками боевых искусств получила неожиданное продолжение: в марте 2007 года реальный В. В. Путин — увлекающийся, как известно, восточными единоборствами — принял монахов из Шаолиня в Кремле и вспоминал свой визит в их монастырь: http://www.newsru.com/religy/27mar2007/shao.html.
Как и в романе Быкова, террористы (открыто «сообщается», что это чеченцы) захватывают Обнинскую АЭС (реально существующую, а не вымышленную Сухиничскую, как в романе Быкова). Начинается паника — дороги перекрывают, народ бежит из Москвы, на Лубянке жгут документы, продукты раздаются бесплатно и т. д. Впрочем, паника касается скорее официальных структур (чиновники спасаются, семью президента отправляют в Лондон и т. д.), обычные же люди ведут себя спокойно. «Витрины никому бить не приходилось. <…> Вот малыми силами и организовывали раздачу всего остающегося. Справлялись без милиции. <…> Ходили, например, на работу, где работников никто особо и не ждал и начальников никаких не было. <…> Выдавали в эфир фильмы военно-патриотического содержания. Сами так решили и выдавали». «…Трагизм чудовищного ожидания создавал порядок — без истерик, тихий, молчаливый порядок». Как и
В романе Доренко после взрыва цистерны с аммиаком в Останкине Москва почти пустеет, чеченские террористы штурмуют Кремль, но их выбивают оттуда нацболы под руководством Лимонова, решившие «под шумок» совершить революцию. Роман заканчивается тем, что Лимонов захватил Кремль (вышедший из тюрьмы Ходорковский назначается им «премьером по экономике»), Буш посылает в Россию своих морпехов, боевики готовятся взорвать АЭС [366] , а Путин заперт и забыт в подземном бункере.
366
Собираются взорвать АЭС чеченцы и в романе А. Проханова «Идущие в ночи».
Характерным в романе Доренко становится использование фигуры Эдуарда Лимонова. Тема восстания лимоновцев возникает в брутально-«реалистическом», написанном почти в духе «Матери» Горького романе «Санькя» Захара Прилепина (М.: Ad Marginem, 2006); правда, у Прилепина это движение описано как партия «Союз созидающих» во главе с лидером по фамилии Костенко [367] . Прилепин активно позиционирует себя в качестве последователя Лимонова — печатается на сайте нацболов, высказывает в интервью свою солидарность с идеалами партии и т. д. В финале романа члены партии — «эсесовцы» — захватывают 39 городских администраций по всей России, забаррикадировавшись в них от милиции и внутренних войск. Катастрофический пафос романа Прилепина, имеющего, правда, очевидную политическую составляющую, сближает эту книгу с рассматриваемыми выше: «…родины уже нет», «…гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвляющее слабых, давшее свободу подлым и пошлым», которое не основано ни на чем, кроме централизованной власти, — «ни общего Бога, ни веры в будущее, ни общих надежд, ни общего отчаянья — ничего нет, ни одной скрепы!» Присутствуют в этой книге и алармистские мотивы, сходные с мотивами в романах Быкова и Доренко. «…Я все жду, когда вы все побежите в деревню, всем народом городским: близится срок-то. Не горит там ничего пока, в городе? Скоро загорится», — говорит главному герою живущий в деревне его дед.
367
Настоящая фамилия Э. Лимонова, как известно, — Савенко.
В pendant к этому роману можно вспомнить довольно оригинальную по стилю повесть молодого поэта Натальи Ключаревой (финалист премии «Дебют» 2002 года) «Россия: общий вагон» [368] . В этом произведении также действуют лимоновцы (правда, на периферии сюжета), постоянно говорится о том, что «нет никакой России», «исчезает матушка Россия», герой «совсем не боится» чеченцев, а Путин воплощает пустотность власти и похож на поручика Киже: он описан как «картонное существо», «фигурка в сером пиджачке», «человечек» и «недотыкомка». Знаменательно же в этой повести даже не то, что в финале ее начинается революция, центр Москвы перекрыт баррикадами, а Дума захвачена горожанами, — а то, что «революционной силой» здесь становятся не молодые лимоновцы, а пенсионеры, лишенные льгот [369] . Впрочем, финал повести содержит намек на то, что успешное народное восстание лишь привиделось герою Никите в предсмертном бреду.
368
Цитируется по журнальному (Ключарева Н. Россия: общий вагон // Новый мир. 2006. № 1), а не последующему отдельному изданию, в котором, в частности, Путин был заменен абстрактным кремлевским чиновником…
369
Повесть Ключаревой была написана в период прошедших по России демонстраций пенсионеров против «монетизации» льгот.
В совокупности эти произведения манифестируют якобы массовое (пенсионеры, милиция и армия у Ключаревой, студенты и отчасти военные у Прилепина) недовольство существующим режимом. И вновь приходится констатировать, что главным в изображении восстания становится не позитивная программа перемен и даже не политическая окраска претензий (почти одинаковых у антизападного популиста Сергея Доренко, нацбола Прилепина и близкой к анархизму Ключаревой), а претензии как таковые, что совсем не ново в русской культуре и было сформулировано по другому поводу еще Семеном Франком: «…веру этой эпохи нельзя определять ни как веру в политическую свободу, ни даже как веру в социализм, а по внутреннему ее содержанию можно определить только как веру в революции, в низвержение существующего строя. И различие между партиями выражало отнюдь не качественное различие в мировоззрении, а главным образом различие в интенсивности ненависти к существующему и отталкиванию от него, — количественное различие в степени революционного радикализма» [370] . Аналогии сегодняшней Umsturzsituation [371] со временем революции 1917 года не могут не внушать опасения, потому что «нигилистический морализм» как «основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента», состоящий в «отрицании объективных ценностей» [372] , свойственен большинству анализируемых произведений…
370
Франк С. Крушение кумиров // Франк С. Сочинения. М.: Правда, 1990. С. 118.
371
Термин М. Хайдеггера, обычно переводимый с немецкого как «ситуация переворота» или «критическая точка».
372
Франк С. Этика нигилизма // Франк С. Указ. изд. С. 87.
«День опричника» Сорокина, удививший многих своей нарочитой простотой и отказом от большинства стилистических и концептуальных экспериментов, ранее свойственных этому автору, представляется все же не только логическим продолжением недавней «ледяной» трилогии, но и началом нового этапа в творчестве писателя [373] .
Один день знатного опричника [374] Андрея Даниловича Комяги в 2028 году позволяет вскрыть все метаморфозы «одомостроенной» России. После Смуты Красной, Смуты Белой и Смуты Серой в России, согласно Комяге, случились Возрождение и Преображение. Россия отгородилась от Европы и Кавказа стенами, дружит только с Китаем: в Китае сосредоточено все производство — как и в мире «ЖД» Быкова, — без разговорного китайского чиновнику не удержаться на службе, а Америке и остальному наша страна диктует свою волю, что отчасти напоминает образ могущественной Ордуси из «евразийской симфонии» «Плохих людей нет» Хольма ван Зайчика. При этом, в соответствии со справедливым наблюдением Л. Гудкова о том, что «нынешний русский великодержавный национализм по своей природе — уже не агрессивно-миссионерский, а ностальгический, квазитрадиционалистский вариант изоляционизма» [375] , описанная в «новых дистопиях» Россия никаких внешних войн не ведет (в «ЖД» Быкова эта война — фактически гражданская), что отличает нынешнюю ситуацию от изображенной литературой недавнего прошлого — тем же «Укусом ангела» П. Крусанова (2000), в котором Россия не только агрессивно воевала с другими странами, но даже, кажется, готовилась погубить весь мир [376] .
373
Повесть имела продолжение в виде книги «Сахарный Кремль» (М.: ACT; Астрель, 2008), а также стала поводом для «симметричного ответа» — М. Кононенко, известный в Интернете как Mr. Parker, выпустил в свет роман «День отличника» (М.: Фолио, 2008). Это не совсем пародия на Сорокина, скорее на те либеральные взгляды, что он, по мысли Кононенко, олицетворяет, — антиутопия в данном случае — это доведенный до абсурда мир либералов. Нефти нет (она продана на Запад за товары бытового обихода), восторжествовала Березовая революция, Кремль снесен, власть охраняют грузины, лучшей похвалой является выражение «истинный юкос» и даже МГУ теперь расшифровывается как Московский Гарвадский университет… Правда, сам Кононенко склонен считать свою книгу пародией на Сорокина и на то, как им репрезентируются либеральные воззрения: «…я хотел написать 1) смешную книжку, 2)
374
Тема опричнины актуализируется не только у Сорокина: в «альтернативно-исторических» «Холопах» В. Казакова (Казаков В. Холопы: Роман-дурь. М.: ACT; Астрель; Владимир: ВКТ, 2009) в нашей стране (Сибруссии) действуют дворяне, царедворцы и опричники (верховного опричника зовут Эдумнди Чекисович Костоломский).
375
Гудков Л. Указ. изд. С. 166.
376
В своей статье «В системе „двойной антиутопии“» Л. Фишман (Дружба народов. 2008. № 3) предлагает перечень появившихся в отечественной фантастике в последнее время «антилиберальных» антиутопий вроде «Плохих людей нет» X. ван Зайчика, «Гравилета „Цесаревича“» В. Рыбакова, «Ливиеца» М. Ахманова, «Князя» А. Лазаревича и «Отзвуков серебряного ветра» Пара Эльтерруса, характеризуя их как «имеющих явственно левый или, по крайней мере, гуманистический оттенок». Для «проектов отчетливо правого идеологического оттенка» он предлагает термин «реакционные утопии», отсылающий к их реваншистскому характеру, и приводит весьма внушительный список авторов: Ю. Никитин («Ярость», «Империя зла», «Скифы»), Ю. Козенков («Крушение Америки»), В. Косенков («Новый порядок»), Р. Злотников («Виват, империя!», «Армагеддон» и др.), В. Михайлов («Вариант И»), М. Юрьев («Третья империя»), Д. Володихин («Конкистадор» и др.), А. Зорич («Завтра война» и «Время московское»), А. Шубин («Ведьмино кольцо. Советский союз XXI века»), И. Эльтеррус («Безумие бардов») и др. О некоторых других книгах, как, условно говоря, реваншистского (наша страна торжествует в мире) толка, так и алармистского (страна в упадке), см. в обзоре: Арбитман Р. Крошка сын, папа Сэм и ржавые грабли: Российская фантастика как Неуловимый Мститель // НЛО. 2009. № 95. Репрезентация антиутопического/утопического в фантастической литературе, безусловно, заслуживает отдельного разговора — хотя бы потому, что для большинства упомянутых выше авторов эти произведения относятся, скорее всего, к утопиям… Впрочем, утопии о возвышении в мире домодерной России возникли отнюдь не в наши дни (другой вопрос, что в наши дни они стали эмблемой некоторых ярко выраженных ощущений) — так, еще в утопии «Сон» (1817) А. Д. Улыбышева (1794–1858), участника кружка «Зеленая лампа», Россия занимает в культурном плане первое место в Европе, в литературе и искусстве ради исконно русского отвергнуты западные влияния… Но, замечу, эти мечты видятся рассказчику во сне, нарушаемом криками пьяного мужика. А вот в «Сцене из частной жизни в 2028 году от Рождества Христова» (1828) Ф. Булгарина неслыханное экономическое и культурное процветание России описано уже вполне серьезно.
Мощь России в романе Сорокина подкреплена ее техническим прогрессом — любопытно, что из всех авторов (кроме Славниковой) только Сорокин использует в своей дистопии мотивы научно-фантастических, даже киберпанковских технических новшеств: машины под управлением роботов-навигаторов мчатся по двухэтажным шоссе с невиданной скоростью [377] , еду подают тоже роботы, дистанционное общение происходит при помощи голограммных изображений, на каждого гражданина России заведено полное электронное досье и т. д. При этом, что любопытно, акцентируются отнюдь не эти «гаджеты», а скорее архаические предметы средневекового русского быта [378] .
377
Отменное качество дорог в технократической России будущего как, надо полагать, антитеза традиционных бед страны — дураков и дорог — присутствует во многих русских утопиях и антиутопиях: «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А. Чаянова (1920), «Грядущем мире» Я. Окунева (1923), «Острове Крым» В. Аксенова (1979) — в последнем случае, правда, дороги хороши не в Союзе, а в независимом белогвардейском Крыму… Напротив, в язвительнейшей антиутопии В. Войновича «Москва 2042» в Советском Союзе будущего дорог почти нет даже в центре Москвы — «асфальт местами потрескался, местами вздыбился, а кое-где и вовсе отсутствовал».
378
То, что когда-нибудь в России восторжествуют именно эти «антисциентические» предметы, предсказывал еще Шпенглер: «Но с такой боязнью и ненавистью и русский взирает на эту тиранию колес, проволок и рельс, а если он сегодня и завтра даже подчиняется этой необходимости, то когда-нибудь он все это вычеркнет из своей памяти, удалит из своей среды и создаст вокруг себя совершенно иной мир, в котором и следа не останется от всей этой дьявольской техники» (Шпенглер О. Пессимизм? / Пер. с нем. Г. Генкеля. М.: Крафт+, 2003. С. 108). А. Дугин вообще дает «полную свободу» для развития России «в оптике постмодерна»: «Россия в оптике постмодерна совершенно необязательно должна развиваться по строго определенным историческим траекториям. В некотором смысле, она свободна идти в любом направлении — и в будущее, и в прошлое, или же вообще никуда не идти» (Дугин А. Геополитика постмодерна. С. 63). Это, как представляется, еще одно свидетельство отсутствия хоть как-либо определенной схемы будущего…
Изоляционистские тенденции, свойственные всем рассматриваемым романам, достигают апогея в книге Сорокина (в «ЖД» Быкова этот изоляционизм, при всей противоречивости авторской позиции [379] , оценивается скорее отрицательно и становится источником государственного упадка, в сатире же Сорокина Россия от полной изоляции все же преуспела). После «реставрации лапотной России» («Голубое сало» [380] ) россияне «добровольно» сожгли на Красной площади свои загранпаспорта (характер этой «добровольности» хорошо понятен тем, кто жил в советские времена…), питаются исключительно репой и квасом, вместо заимствованных слов употребляют псевдорусские жаргонизмы («мерседес» стал «мерином») и демонстрируют восторг от возвращения к «исконной» — точнее, стилизованно-средневековой — идентичности. В описанной Александром Чаяновым в 1920 году Российской крестьянской республике образца 1984 (!) года мы встречаем такой же восторженный расцвет фольклорно-русского благообразия, как и у Сорокина: «Мальчишки свистали, как в старое доброе время, в глиняные петушки, как, впрочем, они свистали и при царе Иване Васильевиче и в Великом Новгороде. Двухрядная гармоника наигрывала польку с ходом. Словом, все было по-хорошему» [381] . Использовал ли Сорокин эту повесть 1920 года как образец (и оказала ли она воздействие на роман Татьяны Толстой «Кысь»), судить сложно, но сходство романа Сорокина с некоторыми элементами крестьянской утопии Чаянова и оценка описываемого симптоматичны для нашего времени, для которого характерен в том числе кризис идентичности, реализующийся и в возврате к домодерным и тоталитаристским обычаям:
379
Так, жители вымышленного государства «Хазарский каганат», под которым следует, видимо, понимать Израиль, изображены в романе Быкова с таким раздражением, что изоляцию России от этого конкретного государства читатель, вероятно, должен приветствовать.
380
Сорокин В. Голубое сало. М.: Ad Marginem, 2002. С. 246.
381
Чаянов А. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии // Вечер в 2217 году. Утопия и антиутопия XX века. М.: Прогресс, 1990. С. 197.
«Парадоксально и, тем не менее, верно, что кризис идентичности часто вызывает регрессию к более архаичным и примитивным ценностям: поскольку „я“ отвергает непосредственно зримые структуры самости и при этом не перестает нуждаться в самости, опасаясь остаться всего лишь абстрактной функцией идентификации, его выбор начинает определяться более старыми структурами. Чувство дезориентации, характерное для любого кризиса идентичности, может, далее, увеличить шансы на успех тоталитарных идеологий: ведь они предлагают простые решения, которые могут оказаться предпочтительнее нормативного вакуума; они приманивают обещанием общности, которая была разрушена кризисом коллективной идентичности и которая по-прежнему остается предметом страстного стремления» [382] .
382
Хёсле В. Кризис идентичности / Пер. с нем. В. Ванчугова // Апокалипсис смысла. С. 41. В качестве еще одного наблюдения приведу такую констатацию: «Узнаваемые черты путинской России перенесены в будущее с тем, чтобы показать их сверхдетерминированность прошлым» (М. Липовецкий — А. Эткинд. Возвращение тритона. С. 185).