Литература 2.0
Шрифт:
На фоне этих ламентаций в виде общих мест из газетной публицистики времен перестройки присутствуют в книге и намеки на более значимые тенденции. Так, есть в романе намек на все ту же, возникающую в самых разных современных романах тему исчезновения страны и тотальной пустоты. На возмущение одного из персонажей: «…но чтобы нормальные люди, а таких немало в стране, оказались полностью дезориентированными?!» — его собеседник отвечает, что и он «сам находится как в вакууме». Происходит «откат страны в прошлое», реализованный в полной мере в романе Сорокина. «Единственное, что требуется для триумфа зла <…> — чтобы вменяемые люди, такие, как мы с вами, например, ничего не делали. И очень прошу, на досуге подумайте, много ли их рядом с Президентом», — говорит один из персонажей.
Роман Смоленского и Краснянского заметно отличается от большинства проанализированных выше сочинений тем, что образ президента России в нем — вполне положительный. При том, что, по мнению большинства персонажей, именно он виноват в нарушении демократических свобод и во всех прочих вышеперечисленных бедах страны. Поэтому-то главные герои и затевают свою интригу с целью не допустить избрания президента на третий срок; вопрос же о том, а чего, собственно, хочет сам президент, в романе Смоленского и Краснянского вообще не обсуждается. Развивается все тот же старинный, известный самое позднее с 1915 года («хороший Николай Второй — плохой Распутин») миф о «плохих советчиках»: «Бедный Президент, если у него такая наглая свита и такие тупые губернаторы». Президенту, как в книге Доренко, инкриминируется лишь некоторая пассивность. «Куда делись напор, жесткость, характер — то, что поначалу так нравилось россиянам?» — размышляет во время разговора с президентом его подчиненный. Это недоумение, заметим на полях, выглядит очень странно: большинство критиков В. В. Путина упрекают его в «завинчивании гаек» и «возвращении страны в Советский Союз», то есть в активной политике, никак не совместимой с личной апатичностью.
Показанный в личной жизни любящим и заботливым отцом (в отличие от «2008» Доренко, где Путин предстает мужем-тираном), президент и с дочерями (одна из них по не совсем понятной из романа причине похищает текст меморандума) общается почти робко: «„…прости“, — обескураженно пробормотал отец». Растерянный президент становится потенциальной жертвой интриги могущественных «подписантов», и даже защищающие его спецслужбы действуют на свой страх и риск, не информируя шефа о своих действиях. В 28-й главе президент сидит в явно слишком большом для него кресле, «в котором даже такой гигант, как борец Карелин, стал б незаметным». Эта деталь подчеркивает миниатюрность образа президента, тяготеющего к полному исчезновению, что вполне характерно для правителя страны, в которой даже представители властной и экономической элиты «находятся в вакууме»…
Подробный анализ крайне полемичной, объемной и амбициозной «поэмы» Д. Быкова «ЖД» (из нескольких авторских расшифровок названия, в том числе и «Живаго-доктор», автор предпочитает «Живые души»), синтезирующей, по признанию Быкова, все идеи его творчества [408] и объединяющей в своей стилистике черты «магического реализма», «лейтенантской» военной прозы, а больше всего — публицистического памфлета, не имеет прямого отношения к теме этой статьи [409] , поэтому я хотел бы лишь проследить, как реализуются в сюжете романа интересующие нас мотивы.
408
Бросается в глаза связь этой книги с предыдущими «большими» романами Быкова: «То, что Быков практически во всех своих романах так или иначе погружается в историческую травму, — по-моему, самоочевидно. Несмотря на то что „Оправдание“ посвящено сталинизму, „Орфография“ — революции, а „ЖД“ экстраполирует травмы перестройки и постсоветских лет, само структурное сходство между этими романами, само то, что все они представляют ту или иную версию альтернативной истории, — свидетельствует о том, что речь идет об одной и той же травме в ее различных исторических формах. Модернизация, неизменно оборачивающаяся колонизацией, как показывает Быков, приводит к парадоксальному выпадению из истории: этот мотив, как ни странно, дублируется самим романистом, настаивающим и в романе, и в своей публицистике на циклическом устройстве русской квазиистории» (М. Липовецкий — А. Эткинд. Возвращение тритона. С. 205).
409
См.: Чанцев А. В огне полемической войны // Сайт «Букник. ру». 2006. 23 августа . В издательской аннотации на обложке «поэма» названа «самой неполиткорректной книгой нового тысячелетия». Впрочем, «надежда на скандал» в данном случае не оправдалась. Вот как это объясняет сам Быков: «Реакцией читателей я доволен, а критика оказалась намного доброжелательнее, чем я ожидал. Видимо, ситуация с циклическими повторениями одних и тех же событий, с бесконечной, бесплодной и все более грязной войной давно уравнявшихся противников и с неуклонной деградацией всего и вся под маской стабильности действительно достала очень многих» (Д. Быков: «Я болею за Пелевина». Беседа с О. Антоновой // Книжное обозрение. 2007. № 35. С. 7).
В России будущего (точное время не определено, сам же Zeitgeist определенно напоминает наши дни) идет перманентная и, скорее всего, договорная война между «хазарами» [410] (евреи, западники, либералы [411] ) и «варягами» (русские националисты) [412] , которая в конце разрешается апокалиптическим чудом — что, видимо, должно свидетельствовать о неизбывности описанного конфликта. По стране, обессилевшей от войны, разрухи и экономических трудностей, по ее бесконечным фронтам и относительно спокойному тылу путешествуют персонажи романа [413] . Вывод, к которому должен прийти читатель, вероятно, близок к известной песне Б. Гребенщикова «Поезд в огне», — хотя эта же песня, по уверению главной героини романа, в 1990 году запустила механизм исторического распада: «…нам некуда больше бежать. / Эта земля была нашей, / Пока мы не увязли в борьбе, / Она умрет, если будет ничьей. / Пора вернуть эту землю себе» [414] .
410
Идею нельзя назвать исключительно новой — в «Идущих в ночи» А. Проханова (2002) Березовский планирует объединить Россию и Израиль в единое государство Хазарию, см.: Проханов А. Идущие в ночи. М.: Вагриус, 2008. С. 391.
411
Противоположную представленной у Быкова интерпретацию «национального вопроса» можно обнаружить в антиутопии Владимира Войновича «Москва 2042», где противники тоталитарного неосоветского общества XXI века именуются «симитами» по имени их духовного лидера — Сим Симыча Карнавалова, однако проповедуют эти «симиты» националистическо-монархические идеи в духе Солженицына, которого и пародирует Войнович.
412
Распадение (разделение) страны на округа — штамп подобного рода литературы: см., например, антиутопию А. Самоварова «Организованный хаос» (Москва. 2009. № 7–8), где в далеком будущем в нашей стране идет перманентная война.
413
См. типологическое сравнение романов Сорокина и Быкова: «Оба описывают гражданскую войну в России, но Быков рисует ее циклическое течение, а Сорокин выбирает момент послевоенной стабилизации. Оба рассказывают об иностранном участии в этой войне, но Быков пророчит ползучую интервенцию израильтян, а Сорокин — „принуждение к миру“, которое осуществят китайцы. Для своих центральных героев оба выбирают один и тот же социальный тип: интеллигента, ставшего силовиком» (М. Липовецкий — А. Эткинд. Возвращение тритона. С. 190).
414
Любопытно, что английское название книги — «Jewhad» — отмечает оба отмеченных сейчас мотива: и «хазарско»-еврейский, и мотив священной войны.
Главной породившей книгу эмоцией сам Быков в предисловии называет ощущение бесприютности в собственной стране [415] . Для демонстрации этого ощущения в книге очевидно усилены темы, уже встречавшиеся в «Эвакуаторе». Фигура врага в бесконечной войне вновь не определена (из многочисленных авторских сентенций можно даже сделать вывод о том, что варяги и хазары — по сути, одно и то же), а сам характер военных действий изрядно напоминает гражданскую войну («…главная ее история происходила внутри, а не вовне, и главные конфликты опять-таки были внутренними») и имеет явно мазохистский характер. Военное руководство состоит сплошь из идиотов: «…этот человек (начштаба дивизии. — А.Ч.) с упорством идиота принимал наиболее бессмысленные решения — и добро бы дело ограничивалось только стратегической их нелепостью; начштаба всякий раз умудрялся сделать так, чтобы людям приходилось особенно гнусно». Садистско-мазохистский характер военных (и не только) действий «варягов» усиливается их идеологией — неоязыческо-славянско-нацистскими верованиями, из-за которых, в частности, практикуются расстрелы собственных солдат для придания мужества выжившим и вульгарно истолкованные самурайские практики в духе «путь самурая есть смерть» («…только мертвый солдат <…> был абсолютным воплощением норманнского духа, ибо утратил личность, на войне излишнюю. <…> Единственное устремление маленькой, некрасивой воинской единицы <…> должно было направляться к гибели, возможно более скорой»).
415
Этот мотив можно найти и в последующем романе Быкова «Списанные» (М.: Прозаик, 2008), где обсуждение судеб страны ведется в заведомо безрезультатном формате «кухонных разговоров» советской интеллигенции.
Авторские инвективы, впрочем, направлены не только против армии, но имеют всеобщий характер. Так, во властных кругах «ничтожество было гарантией могущества, а неспособность к осмыслению действительности — высшей добродетелью», отечественная интеллигенция «люмпенизирована», простой народ — «быдло», а «варягам» и «варяжской» истории свойственны все самые негативные качества, приписываемые русским в ангажированной публицистике:
«Работать никому не хотелось. Те немногие, для кого это было потребностью, считались идиотами и возбуждали в лучшем случае сочувствие, а в худшем ненависть <…> Никто в России не чувствовал своей ни землю, ни квартиру, ни женщину. Все могло быть отнято в любой момент <…> задачей любой русской власти, вне зависимости от ее происхождения, характера и продолжительности, было в первую голову уничтожение собственного народа <…> эта ненависть к жизни, к ее продолжению, к робкой, рабской надежде как можно дольше влачить тоскливую неволю в России прежде всего обнаруживалась в повадках трех главных воспитателей и утешителей человека: священников, врачей и учителей <…> каждый в России самоутверждался и ничего другого, в сущности, не делал <…> русский террор причудливым образом нарастал снизу, по первому толчку: стоило властям убить или убрать десятерых, как народ начинал само-истребляться сотнями <…> впрочем, в России единой нации не могло быть по определению <…> население на принципы не имело права. Чтобы оно не успело их выработать и взбунтоваться, — следовало каждые десять лет внушать ему новую веру <…> население не верило уже ни в один закон, божеский или человеческий».
Тема пустоты, виртуальности и садомазохистской репрессивности всех национальных символов и институтов, уже встречавшаяся нам, достигает апогея в «поэме» Быкова. Более того, даже изоляционизм и катастрофизм — следствие всех вышеперечисленных бед — оказываются мнимы и иллюзорны; катастрофизм, что было бы естественно в данной ситуации, не становится общим ощущением в России, в которой нет «принципов» и «законов».
Страна, раздираемая конфликтами, законсервирована в самой себе: «…полная изоляция России от прочего мира, позволившая ей наконец разыграть свою торжественную мистерию, происходила единственно от того, что она оказалась в числе государств, не имеющих флогистона». Но изоляция эта мотивирована максимально искусственно и абстрактно (для чего и нужен был «флогистон» — гипотетическая «огненная субстанция», взятая из химии XVIII века). Весьма символично описание массового бегства населения из Москвы, впервые предпринятое уже в «Эвакуаторе» (и АЭС в «ЖД» все же взрывается — тоже вымышленная, в Алабино), хотя в новой книге это бегство — совершенно не вынужденное: «…многие в первый месяц побежали из Москвы — а потом вернулись, поняв, что Москве-то ничего не угрожает: Громов знал из нечастых родительских писем и фальшиво-бодрых газет, что Москва живет обычной жизнью, и если газеты наверняка врали, то родителям это было без надобности. А Маша уехала все-таки снова…»
Виртуальной оказывается и война, средоточие и выражение существующих конфликтов: «…хазары не знали, что делать с захваченной землей, — и обе стороны лихорадочно убегали от крупных столкновений. <…> Воевать уже было не за что <…> это не могло продолжаться вечно». Впрочем, это не та виртуальность, о которой Бодрийяр говорил в связи с операцией «Буря в пустыне»: если, по мысли философа, реальные американские военные действия в Ираке доносились до общественности исключительно усилиями массмедиа и ими усиливались, то у Быкова мы вновь не видим самих военных действий, а в основном получаем лишь косвенную информацию о них, то есть имеем дело все с теми же слухами, что и в «Эвакуаторе».
Внутренние и внешние геополитические конфликты даны у Быкова так же схематично, на уровне реализации банальных общественных страхов. «Кавказ тлел», но даже «вовсе уж разноречивые сведения» можно было узнать лишь из сообщений западных радиостанций. «Свое производство остановилось вовсе» — заводы и фабрики перешли к китайцам [416] . Процветают ужасающая бюрократия и цензура (радио глушат, выходят всего шесть газет), что, видимо, символизирует наследие советских времен, наши же дни новороссийского капитализма с его возрождением всего «исконно русского» маркируют такие явления, как общественные приемные чиновников, расписанные под хохлому.
416
Герои Быкова полагают, что «наверху» верят в «друидические гороскопы с цитатами из Конфуция» — напомню, что псевдокитайские гороскопы включены и в книгу Доренко.