Литература 2.0
Шрифт:
В интервью Иванов подтверждает, что архетип противостояния Москвы и областей вечен и имеет аналогии с днем сегодняшним «на 100 процентов» [340] , однако авторские интенции и оценки, пожалуй, не столь важны, как общая констатации процессов и некоторые их детали. (Будучи патриотом пермской земли и живописуя ее оригинальное историческое наследие и в других своих произведениях, Иванов в «Сердце Пармы» определенно сочувствует войне князя Михаила Пермского [341] , но признает историческую логику, диктовавшую необходимость централизации Руси.)
340
«А. Гаврилов: Когда я читал „Сердце пармы“, было сильное ощущение, что эта история регионального барона в России вечна. Что ваш Михаил Пермский, что какой-нибудь Анатолий Быков… А. Иванов: Да это же русский архетип! У нас что в XV веке, что в XX, что в XXI — всегда, по-моему, так… А.Г.: Насколько вы это в уме держали? А.И.: На сто процентов. А.Г.: Какие-то реальные современные истории приходили при этом в голову? А.И.: Да как… Любую газету открой — вся история повторяется. С другими именами, другими суммами, другими мотивировками, а основа та же самая. А.Г.: То есть „Сердце Пармы“ — современный политический роман? А.И.: Вы знаете, я не имел в виду никаких прямых аллюзий, аллюзии напрашивались сами. Я старался, наоборот, этих аллюзий избегать, но поскольку истории вопиющие, этого сделать не удалось. <…> Возможно, именно актуальность этой книги послужила основанием для слухов об ее скорой экранизации» (Мы все изнасилованы Голливудом. Интервью А. Иванова А. Гаврилову// Сайт газеты «Книжное
341
Не могу судить, насколько верны эти данные, но А. Дугин приводит такие цифры: «На вопрос: „хотите ли вы великого Российского государства, мощной империи?“ — 87 % жителей Сибири отвечают „да“. А на вопрос: „хотите ли вы отделиться от Москвы?“ — отвечают утвердительно 80 %» (Дугин А. Геополитика постмодерна. Времена новых империй. Очерки геополитики XXI века. СПб.: Амфора, 2007. С. 161). Видимо, конфликты не только вековой (революции 1917 года, как мы увидим далее), но и многовековой давности оказываются в какой-то степени неизжитыми…
Так, процесс подчинения уральских земель «благодетельному игу государства» (Е. Замятин. «Мы») оказывается кровавым («кровью земля к земле прирастает») и сопровождается религиозным обращением местного населения: «…вы должны принять Христа ради будущего, ради того, чтобы пермяки в русском народе сохранились навеки, а не были истреблены московитами. Ради вашего спасения, понимаете?» [342] Для Перми присоединение к Москве оказывается равносильным фактическому спасению (от наступающих с юго-востока татар), но одновременно — и потере локальной идентичности (отказ от собственных языческих и местных обычаев символизирует уход от главного героя его жены, ламии-шаманки, после того как присоединение к Руси становится решенным фактом). Потеря идентичности же на более высоком уровне обобщения может быть прочитана как конец истории для отдельно взятого пермского народа — замена личной, оригинальной истории, а также причастности к формированию истории на безликую волю государства. Безличность государевой воли подчеркнута в романе контрастом между яркими и харизматическими пермяками и сухими московскими боярами во главе с великим князем московским Иваном Васильевичем (Иваном III). Образы же приближенных к нему воевод, коим поручено покорение Перми, мы еще вспомним, анализируя карикатурный образ Путина в романе Сергея Доренко, который описывает президента как пассивного и равнодушного ко всему властителя: «Князь Федор Пестрый не был жестоким человеком от рождения <…> Он лил кровь, много крови, и порой невинной, но не находил в том удовольствия. Так надо было. <…> Пестрый добился в жизни всего. Но, получив все, он вдруг с удивлением понял, что не так уж много ему было надо. Его не влекли богатство, слава, честь, любовь красавиц. Его вообще уже ничто не влекло. Он походил на стрелу в излете, которая пробила все преграды, но дальше лететь нет сил. Немного тешила мысль о власти, но уж куда ее больше?»
342
Сам мотив агрессивного расширения государства и подчинения ранее независимых областей в новейшей литературе Иванов использовал не первым. Стоит вспомнить хотя бы «Укус ангела» «питерского фундаменталиста» П. Крусанова — роман, в котором с явной симпатией и «смаком» подавались как кавказские, так и «международные операции» войск некой вымышленной России-Византии, описанной в традициях «альтернативной истории».
Стоит также отметить, что «Сердце Пармы» — единственный роман этого типа, в котором хотя и не дана самостоятельная концепция будущего, но присутствует «нравственный императив», противопоставленный автором государственному насилию. Этот императив сводится к утверждению нехитрой мысли, что от перемены правителей, войн и т. д. судьба человека, которому должно «жить своей человеческой судьбой», все же не зависит, и «вер[ы] в то, что в человеке все равно всегда остается что-то неискоренимо человеческое и нельзя эту человечность продать или отвергнуть, а можно лишь убить вместе с самой жизнью».
В романе Быкова «Эвакуатор» переплетены две достаточно простые мифологемы. Во-первых, это «любовь на фоне войны» [343] — романтическая связь москвички Кати и ее сослуживца Игоря, который предлагает ей «игру для двоих», называя себя инопланетянином, и подробно придумывает совершенное вместе с ней путешествие «на родную планету» [344] ; все это происходит во время нарастающей волны террора, осуществляемого предположительно чеченскими сепаратистами и приводящего в конце концов к распаду государственных институтов России. При этом «инопланетная» часть сюжета написана нарочито абстрактно, притчеобразно, но смысл этой притчи лично мне не совсем ясен. (Кроме довольно расхожего утверждения частного счастья как антитезы общественным катаклизмам, эту любовную историю можно трактовать как попытку осуществления личной свободы посредством подчеркнуто частной речи [345] .) Во-вторых, это «апокалипсис сегодня»: как в рекламе поисковой интернет-системы «Яндекс» «найдется всё», так и у Быкова взорвется все, что только физически может взорваться. От московских торговых центров до провинциальных АЭС.
343
Быков в сюжете «Эвакуатора» очевидным образом использовал свою собственную поэму 1996 года «Военный переворот» (см.:.
344
На идее эвакуации на далекую звезду (у Быкова — альфу Центавра, здесь — на Бетельгейзе) построена еще одна относительно недавняя антиутопия — «Несколько дней после конца света» русского испанца X. Мирамара (Киев: Ника-центр; Эльга, 2004), в которой наша страна также погружена в анархию, а хоть какой-то видимый порядок в ней пытаются поддержать внешне силы — американские представители ООН и еврейские добровольцы-дружинники, приехавшие из Израиля.
345
Ср.: «Наррация как воплощение самосознания и выступает в замятинском романе процедурой „распрограммирования“ героя — высвобождения его из-под контроля ничьего языка и вездесущего господства (позднее этим путем пойдет оруэлловский протагонист)» (Дубин Б. Указ. соч. С. 36).
Имеет смысл рассмотреть вторую, «апокалиптическую», составляющую «Эвакуатора», тем более что традиционная трактовка войны как хаоса и разрушения стала чуть ли не редкостью в последнее время на фоне вновь оживившегося модернистского понимания войны как элемента успешного функционирования системы: «Известно, что система традиционно и мощно помогает себе войной, чтобы выжить и восстановиться. Сегодня механизмы и функции войны интегрированы в экономическую систему и в механизмы повседневной жизни» (Ж. Бодрийяр [346] ). Именно о войне и «механизмах повседневной жизни» (и о любви как наиболее ярком проявлении жизни) и пишет Быков; война как самое наглядное выражение катастрофичности и всеобщего разлада присутствует и в других произведениях на интересующую нас тему. Так, в романе Сорокина поминается некая «смута», а Кавказ перегорожен такой же стеной, как и та, что отделяет Россию от Европы; гражданская война начинается в романе Славниковой, а «2008» Доренко заканчивается угрозой одновременно катастрофического теракта и гражданской междоусобицы, после чего по просьбе российских властей в страну вводятся американские войска, чтобы правительство могло взять ситуацию под контроль.
346
Бодрийяр Ж. Указ. соч. С. 80.
Концептуалистски-остраненное изображение подобных ощущений наглядно демонстрирует текст, не имеющий непосредственного отношения к нашей теме, — абсурдистская и нарочито камерная пьеса Александра Анашевича «Булавки» [347] , две героини которой, женщины средних лет, то и дело начинают паниковать: «Скоро и этот город будет трещать по швам и корчиться от боли. Он будет разрушен. Они все умрут». Они обсуждают «войну», «междоусобицу» и «мародерство», от которых надо бежать «в Челябинск или Воркуту». При этом еще в большей степени, чем в «Эвакуаторе», само ощущение абстрактного «апокалипсиса сейчас» оказывается гораздо важнее, чем конкретизация угрозы.
347
Анашевич А. Булавки // Критическая масса. 2006. № 1.
Расширяя контекст, следует заметить, что оккупация России Америкой становится настоящим «больным местом» современной прозы [348] . В качестве наглядного примера можно вспомнить сборник «Военные рассказы» П. Пепперштейна (М.: Ad Marginem, 2006): в рассказе «Россия» повествуется о войне России с США, происходящей в далеком
348
Подробнее об этом см.: Витенберг Б. М. Игры корректировщиков (Заметки на полях «альтернативных историй») // НЛО. 2004. № 66.
Вся эта идеологическая мешанина подвергается деконструкции в других рассказах Пепперштейна — например, в «Войне Дня и Ночи». А из финального рассказа этой книги «Плач о Родине» становится понятно, что все рассказанное прежде предлагается воспринимать именно как фантазм — советско-ностальгические ламентации у Пепперштейна превращены в метафору цивилизационной трансформации, перехода современного мира в стадию «космического мусора». Такая метафоризация чревата этической нечувствительностью, но важно отметить, что дистопия у Пепперштейна — это именно масштабная метафора, имеющая заведомо «переносный» смысл.
«Американской угрозой» [349] , и куда менее метафорически, чем в прозе Пепперштейна, пугают читателя в совсем другом и по уровню, и по поэтике сочинении — в романе Александра Проханова «Теплоход „Иосиф Бродский“» [350] . Описанный в этом опусе «американский посол» активно участвует в антироссийском заговоре и прилагает усилия, чтобы не допустить избрания президента по имени Парфирий — но очевидно, что имеется в виду В. В. Путин — на третий срок. «Гротескная метафоричность Проханова не проблематизирует производство смысла, а „удваивает“ общественные страхи и мифы, направленные на поиск виноватых и демонизацию всевозможных „врагов“ („Ельцин развалил Россию“, „Чубайс всех ограбил“, „американцы хотят весь мир завоевать“ и т. п.); эти утверждения как бы дублируются на метафорическом языке и легитимизируются в пространствах журналистики (передовицы Проханова) и литературы. Поэтому произведения Проханова не проблематизируют, а мифологизируют и гиперболизируют любую идентичность…» [351] Именно по этой причине у Проханова можно найти еще множество расхожих маркеров, свойственных рассматриваемой политической прозе. Так, у него заявлена тема «китайской угрозы» (китайцы претендуют на Дальний Восток и безудержно размножаются личинками в китайской пагоде, сооруженной среди русских лесов; в романе Сорокина Китай описан как экономическая супердержава, производящая чуть ли не все товары мира, но китайцы изображены как обычные люди — их-то, чересчур законопослушных, легко обманывает главный герой — опричник, то есть сотрудник тайной полиции [352] ); дан намек на революционное восстание «нацболов», как в «2008» Доренко; присутствует тема уставшего, слабого, не справляющегося с ситуацией президента, отказывающегося идти на третий срок, чего хотят «патриоты» в его окружении. Эта последняя деталь, как и пасквильный тон в описании нынешней политической элиты, опять-таки напоминает роман Доренко. Не обошлось у Проханова и без эсхатологических намеков на скорый конец российского государства: «Бунта не будет, Василий Федорович. Русский народ израсходовал энергию бунта и теперь не горит, а тлеет. Россия больше не угрожает миру революцией и войной. Она угрожает миру своим гниением, которое может стать источником неприятных эпидемий. Президент Парфирий оказался неудачливым врачом, и его методы лечения не привели к исцелению умирающей России».
349
О феномене страха перед Америкой в современном российском обществе см. состоящий из четырех материалов блок «„Американский невроз“ в российской культуре» в: НЛО. 2009. № 95. Об истоках сложного отношения к США см. также: «Представители карательных органов, так и не привлеченных, даже по их собственным законам, к ответственности за поражение СССР в этой войне, консервируют общество в состоянии травмы — как бы в отместку за то, что повторный роспуск Российской империи в 1991 году оказался сравнительно мирным. Формулируя позицию Российской Федерации в отношении США, правящий класс постоянно апеллирует к американо-советским отношениям — так, как будто нынешняя РФ — именно тот правопреемник СССР, который обречен продолжать историческую миссию проигравшей стороны. Если условно обозначить США и СССР как два „Третьих Рима“ — соответственно республиканский и императорский, — то падение нашего, императорского, поставило население самого большого осколка империи — Великороссии, или Российской Федерации, — перед развилкой. С одной стороны — свобода и союзничество с США, с другой — попытки реванша централизованного авторитарного государства» (Гусейнов Г. Язык и травма освобождения // НЛО. 2008. № 94. С. 140).
350
См.: Чанцев А. И корабль плывет // Сайт «Букник. ру». 2006. 10 июня .
351
Кукулин И. Революция облезлых драконов: ультраправая идея как имитация нонконформизма // Сайт «Полит. ру». 2007. 8 апреля .
352
Китайская тема стала одной из центральных — вместе с экологической — в романе А. Рубанова «Хлорофилия» (М.: Астрель; ACT, 2009): Восточную Сибирь сдали в аренду китайцам, а все население Москвы, достигшее 40 миллионов человек (остальная территория России если не подверглась отторжению, то заселена, как и у Быкова, полудиким, обитающим в лесах или разрушенных деревнях, «исконным» населением), живет на свою долю с платежей. (Любопытно, что эту идею можно встретить не только в сатирических антиутопиях, но и в серьезных политологических работах. Так, глава «Общества Мон-Пелерин» Д. Лал в своей книге советует: «…одним из способов разрешения вечной дилеммы российской „души“ — европейской и азиатской одновременно — может стать вариант „аляскинского решения“ царского правительства: сдача Сибири „в аренду“ Китаю в обмен на долю рентных доходов, которые китайцы извлекут из ее природных ресурсов» (Лал Д. Возвращение «невидимой руки»: актуальность классического либерализма в XXI веке / Пер. с англ. М. Коробочкина. М.: Новое издательство, 2009. С. 12)). Что же касается «китайской» фобии, то недавно утвержденная «Программа сотрудничества между регионами Дальнего Востока и Восточной Сибири Российской Федерации и Северо-Востока Китайской Народной Республики (2009–2018 годы)» была воспринята некоторыми публицистами именно в алармистском контексте «продали Сибирь китайцам!» (см.: Храмчихин А. Пораженцы // Частный корреспондент. 2009. 14 октября ). К слову, страхи по поводу «китайской угрозы» возникли в фантастической литературе далеко не вчера — еще у В. Одоевского в книге «4338. Петербургские письма» (1835–1840) Китай и Россия занимают ведущее положение в мире (между собой, правда, живут в полном мире, а рассказчиком является китаец с русским именем, в точности как и у Хольма ван Зайчика), а у Г. Данилевского в рассказе «Жизнь через сто лет» Китай покорил Европу и США, помиловав Россию лишь за ее нейтралитет в мировой войне 1930 года… (См.: Егоров Б. Российские утопии: исторический путеводитель. СПб.: Искусство-СПБ, 2007. С. 161–162, 276–277. См. также обзор литературы по утопиям последних лет (включающий в себя и разбор книги Б. Егорова): Витенберг Б. Путешествие в мир утопий (обзор книг по литературной утопии) // НЛО. 2008. № 93).
Не совсем Америкой, но силами НАТО и ООН контролируется распавшаяся Россия в романе «Стыд» В. Строгальщикова (М.: Эпоха, 2006). Здесь наша страна уже не федерация, а конфедерация (Дальний Восток и Чечня утеряны). Москва все еще столица, но лишь номинально, поскольку страна разделена на зоны «международной коллективной ответственности»: по «закону об охране инвестиций» силы ООН и «эсфоровцы» (натовские силы «Эсфор», «Siberian Forces») охраняют инфраструктуру российских земель, важную для зарубежных владельцев, от набегов идейных исламистов. Российская армия, как и государство, в крайне плачевном состоянии, а единственной «живой» силой, страдающей от всех воюющих сторон, становится деревенский люд (аналог этого «коренного населения» мы увидим в «ЖД» Быкова). Живописуя все это унижение России, автор занимает довольно неожиданную позицию — при общем патриотическом настрое он, кажется, одобряет очередное «призвание варягов», неоднократно отмечая, что при «эсфоровцах» «ментовской произвол слинял на нет», «жесткий паспортный режим очистил подвалы и улицы», «общественный транспорт при варягах работал как часы», исчезли наркотики и т. д. Эта позиция любопытна для нашего обзора не только потому, что, как в том же «ЖД», «реанимирует» идею «варягов», но и потому, что — даже в виде зарубежных «эсфоровцев» — апеллирует к идеологеме сталинской «сильной руки». Можно не говорить о том, что эта позиция полностью отрицает какую-либо внутреннюю потенцию изменить ситуацию в собственной стране — нужны или варяги, или жесткий диктат сверху, как во времена Сталина…