Литературная Газета 6296 (№ 41 2010)
Шрифт:
Бедность глядит здесь отовсюду. И всё же чувства безысходности, какое охватывает порой в провинциальных городах, я не испытываю. Может, от того, что нет его в глазах встречных людей. А может, ещё и от того, что не раз на пути нашей прогулки встречаются праздничные ухоженные церкви. Если жители небогатого городка нашли силы и средства спасти от запустения свои святыни, значит, есть надежда, что «не быть сему месту пусту».
Я вспоминаю свою набожную бабушку. Думаю, как обрадуется она, услышав, что город её юности украшают небесно-голубые Успенский и Троицкий храмы. Что просиял здесь в годы советской
А ещё, наверное, я расскажу ей, как возле самого древнего на Вятской земле каменного храма Благовещения, возведённого в 1652 году, мы случайно разговорились с невысоким смуглым рабочим. Как позже объяснил Руслан, марийцем по национальности. Рабочий что-то копал рядом с недостроенной деревянной звонницей. Не выпуская лопату из рук, он без малого полчаса рассказывал нам, как много городской красоты и святости было порушено в последнее столетие и как трудно, по крупицам восстанавливаются они сейчас.
А я думаю, как причудливы переплетения русской истории. Ведь Яранск основали как крепость для усмирения черемисов. Так раньше называли марийцев. Те упорно сопротивлялись политике принудительного обращения в христианство, которую проводил тогда в отношении их народа Борис Годунов. А теперь вот потомки непримиримых язычников едва ли не более ревностно, чем иные русские, заботятся о возрождении православия.
Вязовка
Кажется, Михаил Тарковский сказал, что жизнь в большом городе неприемлема для него уже потому, что встреча человека с человеком обесценивается, перестаёт быть событием.
Здесь же, в тихой и пасмурной после набежавшего дождя Вязовке, и наш приезд, и сами мы – события. И хотя никто не выражает громкой радости родственнику, которого не видели десятки лет, это чувствуется во всём. И в том, что уже дожидается нас натопленная банька (на выезде из Яранска мне удалось-таки дозвониться до родных), и в том, как внимательно прислушиваются к нашим «городским» речам, и как стесняется двоюродная бабушка Нюра своего покосившегося, хоть и крепкого ещё дома. «Вот умру я, и дом мой – вместе со мной», – смущённо улыбается она. О чём бы ни говорила она, – о том, что осталась «нонешний год без капусты», о том, как в послевоенные годы ели мох, слегка присыпанный мукой, о том, что трудно уже нянчиться с резвым двухгодовалым правнуком, – в глубине её глаз живёт какая-то неистребимо добрая улыбка.
А в глазах её сына, моего дяди Михаила, – иное. Какая-то тоскливая маета. Едва ли не с первых минут встречи я слышу от него то, что неоднократно слышал и читал о многих русских деревнях: молодёжь уезжает, колхоз еле дышит, считай уже каждый десятый дом из полутысячи пустует.
С детства осталось у меня ощущение широты и добротности здешней жизни. Огромный сеновал, тёплая выбеленная печь, могучие бревенчатые стены. Всё это есть и сейчас. От старого, прадедом Митрофаном рубленого дома ещё веет какой-то доброй успокаивающей силой. Словно бы предчувствуя неладные времена, с запасом прочности строил его предок. Но, как и многие дома в округе, накренился он, словно немой знак вопроса: что дальше? И сеновал, и даже сено в нём тоже есть. Правда, сеновал перестраивали несколько лет назад. Каких-то там брёвен нужной длины не хватило, и вышел он далеко не таким внушительным, как прежний. Сено – прошлогоднее. Кормить им некого. Разве что одинокую овечку в хлеву, которую осенью собираются
Лень, безалаберность? Нет, тут другое. Вон на стороне, по большим городам, вкалывает же мой дядя с бригадами земляков, строя дома для состоятельных москвичей, кировчан, нижегородцев. Недоброй памятью тех строек сидит в его ноге штифтовая железка. Во время строительства многоэтажки в Люберцах обрушилась строительная плита. Хорошо ещё, что «обошлось» переломом ноги.
Конечно, как и большинство, не по-русски говоря гастарбайтеров, он работал без всяких прав и документов. За то, что «не выдал хозяев», сказал врачам из «скорой», что «на стройке оказался случайно», строительная компания одарила его 20 тысячами рублей на лечение.
И таким вот образом, в отрыве от семьи, от нормальных бытовых условий, мыкаются по стране, зарабатывая на хлеб, многие жители Вязовки. Выжатая предыдущим столетием, ветшающая деревня продолжает оставаться поставщиком дешёвой рабочей силы для города.
– А почему не собраться вашим толковым мужикам, не организовать своё дело здесь, на своей земле? – задаю я «наивный» вопрос.
– Мало здесь толковых осталось. Многие с советского времени привыкли работать по указке, особенно не задумываясь. А для своего дела гибкость мозгов нужна, настойчивость. Одни только бумажки оформлять, чтоб от чиновников отвязаться, – замучаешься, – отвечает Илья, муж моей троюродной сестры Евгении.
Какая-то неприкаянность чудится во всём вязовском миропорядке. Деревня, словно корабль, который штормом выбросило на берег. Матросы сами починить и спустить на воду его не в состоянии. Хотя бы потому, что за время шторма немало самых энергичных оказалось выброшено за борт. А в гены большинства уцелевших въелись усталость и неверие в свои силы. Кто-то разбредается, отчаявшись дождаться помощи. А кто-то всё равно продолжает держаться около корабля, надеясь, что рано или поздно, может быть, и основательно перестроенный, он снова окажется на плаву.
Сын дяди Михаила, мой троюродный брат Руслан, уехал в Нижний Новгород, работает там участковым, снимает с семьёй квартиру и не собирается возвращаться. А дочь – Евгения, преподаёт в музыкальной школе близлежащего райцентра, и все свои жизненные планы связывает с родными местами. Как и муж её, тоже учитель. Благо что и государство вроде как идёт навстречу этим планам. По программе поддержки молодых специалистов на селе им достраивают дом; оформили право пользования новым жигулёнком. За эти блага должны они отрабатывать 15 лет в деревне, получая на сегодняшний день зарплату около пяти тысяч рублей.
Но ни разу не слышал я от этих, можно сказать, представителей молодого поколения сельской интеллигенции жалоб на бедность. Мало того, в планах у них – и второй, и третий ребёнок.
Всё это я узнаю во время скромного праздничного ужина в нашу честь. На столе почти нет алкоголя. Разве что привезённый нами коньяк да бутыль пива. Да и это пьют по чуть-чуть, вроде как стесняясь чего-то. Особенно бабушка Нюра. Вот тебе и деревенское пьянство. Правда, тут, может быть, сказывается староверская закваска. Деревня и вправду была основана старообрядцами.