Литературные воспоминания

Анненков Павел Васильевич

нежным, хрупким и страдающим видом, обладала еще страстностью характера, пламенным воображением и очень сильной волей, что и доказала на деле при

начале своей жизни и при конце ее. Елизавета Богдановна Грановская была

олицетворением спокойной, молчаливо-благодарной и втайне радостной

покорности своей судьбе, устроившей ее положение как жены и как женщины.

Обе они способны были, каждая по-своему и с различными побуждениями, на

очень значительные жертвы и подвиги,

если бы то потребовалось. Всегда

окруженные своими московскими приятельницами, они покамест служили в

Соколове тем умеряющим, эстетическим началом, которое сдерживало пиры

друзей, где на шампанское не скупились, в тоне веселой, но далеко не

распущенной беседы.

Я появился среди этого персонала Соколова в конце июня месяца, был

принят им с величайшим радушием, но с оттенком, который бросался в глаза. Как

гость из Петербурга и из ближайшего кружка Белинского я должен был

почувствовать, в среде самых дружеских излияний, ту ноту разногласия, диссонанса, какая уже существовала между двумя отделами западной партии.

Нота эта звучала и в иронических шутках Герцена, и в нервном хохоте Кетчера, и

в полусерьезной физиономии Грановского, которая попеременно разглаживалась

и темнела. Всем необходимо было пропеть противную эту ноту поскорее вслух, чтобы войти опять в простые, откровенные отношения друг к другу. Это и не

замедлило случиться.

В тот же самый день все общество собралось на прогулку в поля,

окружавшие Соколове, на которых, по случаю раннего жнитва, царствовала

теперь муравьиная деятельность. Крестьяне и крестьянки убирали поля в

187

костюмах, почти примитивных, что и дало повод кому-то сделать замечание, что

изо всех женщин одна русская ни перед кем не стыдится и одна, перед которой

также никто и ни за что не стыдится. Этого замечания достаточно было для того, чтобы вызвать ту освежающую бурю, которой все ожидали, Грановский

остановился и необычайно серьезно возразил на шутку. «Надо прибавить,—

сказал он,— что факт этот составляет позор не для русской женщины из народа, а

для тех, кто довел ее до того, и для тех, кто привык относиться к ней цинически.

Большой грех за последнее лежит на нашей русской литературе. Я никак не могу

согласиться, чтобы она хорошо делала, потворствуя косвенно этого рода цинизму

распространением презрительного взгляда на народность». С этого и начался спор

[217].

Я не упомянул, что в числе постоянных гостей Соколова был еще

влиятельный человек кружка — издатель «Московских ведомостей» Евг. Фед.

Корш. По убеждениям своим он принадлежал вполне партии крайних западников, отыскивая вместе с ними основы для мысли и для жизни в

философии, истории, следя за теориями социализма, и нисколько не ужасаясь никаких результатов, какие бы могли оказаться на конце этих разысканий; но вместе с тем он не

принимал на веру никаких заманчивых посулов доктрины, откуда бы она ни

исходила, если только мало-мальски приближалась к утопии или обнаруживала

поползновение на произвольный вывод [218]. Он постоянно воевал с идеалами

существования, которых тогда возникало множество. Вообще это был критик

убеждений и верований своего круга, с которым разделял многие из его надежд и

все основные положения. Он стоял постоянно с ногой, занесенной, так сказать, из

своего лагеря в противоположный, охлаждая слишком радужные чаяния или

чересчур сангвинические порывы своих друзей. Обширная начитанность и

поистине замечательная доля меткого и ядовитого остроумия, эффект которого

увеличивался еще от противоположности с недостатком в произношении делали

из Евг. Корша выдающееся лицо круга [219]. Он тотчас понял, что завязавшийся

спор не есть какая-либо решительная битва, изменяющая вконец положение

сторон, а только простое объяснение между ними; поэтому он и ходил свободно

между сторонами, не приставая ни к одной. Иначе принял дело Кетчер, которому

казалось уже необходимостью произвесть себя в адвокаты отсутствующей

петербургской стороны, как еще мало он сам ни разделял всех ее воззрений [220].

Он поднял перчатку Грановского и повел с ним спор о принципах чрезвычайно

горячо, как окажется, надеюсь, и из сокращенной моей передачи этого

любопытного препирательства. За точность и порядок мыслей и за

приблизительную верность самого выражения их — ручаюсь [221].

— Да помилуйте, как же можно,— восклицал Кетчер,— обобщать на этот

манер каждое пустое замечание! Какой же человек удержит голову на своих

плечах, если из каждого его слова, пущенного на ветер, станут вытягивать разные

смыслы. Ведь это Преображенский приказ. А если уж обобщать, Грановский, так

ты бы лучше поставил себе вопрос: не участвовал ли сам народ в составлении

наших дурных привычек и не есть ли наши дурные привычки именно народные

привычки?

188

— Постой, брат Кетчер,— возразил Грановский,— ты говоришь: не следует

обобщать всякую случайную заметку; во-первых, любезный друг, случайные

заметки состоят в близком родстве с тайной нашей мыслию, а, во-вторых, собрание таких заметок составляет иногда целое учение, как, например, у

Белинского. А я тебе должен сказать здесь прямо,—добавил Грановский с