Литературные воспоминания
Шрифт:
Года два-три перед тем никому из западной партии и в голову не приходило
проверять самые смелые свои приговоры об обычаях, верованиях, моральных
свойствах народа или заботиться об основательности и справедливости своих
воззрений на его быт, надежды и ожидания. Все это было делом личного вкуса, и
всякому предоставлено было думать об этих предметах что угодно, без малейшей
ответственности за свои мнения и за свою точку зрения. Тон горделивого, полубарского и полупедантического
темного, работающего царства водворился незаметно в среде образованных
кругов. Особенно бросался он в глаза у горячих энтузиастов и поборников учения
о личной энергии, личной инициативе, которых они не усматривали в русском
мире. Почасту отзывы их об этом мире смахивали на чванство выходца или
разбогатевшего откупщика перед менее счастливыми товарищами. Кичливость
образованностию омрачала иногда самые солидные умы в то время и была по
преимуществу темной стороной нашего западничества. Оно же — западничество
190
это — и положило предел подобному извращенному применению его начал к
жизни. Спор, изложенный выше, был результатом давнишнего желания одного
отдела наших западников заявить формальный протест против легкомысленного
трактования вопросов народной жизни, каким погрешали некоторые ряды его
собственной партии. Может быть, никто не принял так горячо к сердцу
нововозникшего вопроса о самобытном мышлении темных людей, как один из
надежнейших и горячих друзей круга, именно К. Д. Кавелин, человек, вносивший
обыкновенно страстное одушевление во все свои как научные, так и житейские
убеждения [225]. Привычка к высокомерному обращению с народом была так
обща, что ею тронуты были даже и люди, оказавшиеся впоследствии самыми
горячими адвокатами его интересов и прав. Уже гораздо позднее из Петербурге, куда он переехал и где приходилось всего более расчищать дорогу
благорасположенному отношению ко всем видам народного творчества,
пропаганда Кавелина не умолкала вплоть до конца пятидесятых годов. Здесь
кстати сказать еще, что человек, тоже немало содействовавший к изменению
способа относиться к народу и представлять себе его умственную жизнь, был
столь много осмеянный некогда славянофилами Тургенев. Первые его рассказы
из «Записок охотника», явившиеся в «Современнике» 1847 года, положили конец
всякой возможности глумления над народными массами. Но почва для «Записок
охотника» была уже подготовлена, и Тургенев выразил ясно и художественно
сущность настроения, которое уже носилось, так сказать, в воздухе.
XXVI
Возвращаюсь
образовало нечто вроде подвижного конгресса из беспрестанно наезжавших и
пропадавших литераторов, профессоров, артистов, знакомых, которые, видимо, все имели целью перекинуться идеями и известиями друг с другом. Хозяева жили
в страшном многолюдстве и, по-видимому, не имели времени сосредоточиться на
каком-либо своем собственном, специальном занятии. Гости калейдоскопически
сменялись гостями: тут, кроме Панаева, оставившего и описание Соколовской
жизни, промелькнули в моих глазах Н. А. Некрасов, давно уже мне знакомый и
возбуждавший тогда общий симпатический интерес своей судьбою и своей
поэзией; затем Ив. Вас. Павлов, здесь впервые мною и встреченный и
поражавший оригинальной грубостию своих приемов, под которыми таилось у
него много мысли, наблюдения, юмора и т. д.; Евг. Фед. Корш, старый Щепкин, молодой, рано умерший Засядко, начинающий живописец Горбунов, сделавший
литографированную коллекцию портретов со всего кружка [226], были
постоянными посетителями Соколова [227]. Совсем не праздно жили и хозяева
дачи в этом водовороте гостей и наезжих со всех сторон, как могло показаться
сначала. Так Герцен печатал и продолжал свои письма об изучении природы; Грановский приготовлялся к новой, второй серии публичных своих лекций; Кетчер переводил Шекспира упорно. Иногда он на целые дни пропадал из
Соколова, в грязной, серой блузе и захватив только с собой кусок хлеба. Он тогда
бродил по лесам, окружавшим Москву, и однажды встретил там истощенного
191
беглого солдата, с пораненной ногой, который не очень дружелюбно посмотрел
на него. Кетчер вынул у него занозу из ноги, перевязал рану и отдал ему свой
кусок хлеба. Когда туземное и пришлое население Соколова собиралось в сходку
на каком-либо из его форумов (кроме многолюдных обедов Соколова, таким
форумом служила еще и круглая площадка в глубине парка, обнесенная
великолепными липами), то разговоры, прения, рассказы, происходившие на этих
форумах, отражая все многообразие характеров, умов и настроений, носили еще
один общий тон, который и был господствующим тоном всех бесед этой эпохи.
Политических разговоров, в прямом смысле слова, на этих
импровизированных академиях почти никогда не происходило. Тогдашняя
публичная жизнь снабжала только людей юмористическими анекдотами и
покамест ничего более не давала. Собственно же основные принципы,
управлявшие обществом, вовсе и не затрогивались. Рассуждать о них считалось