Литературные зеркала
Шрифт:
Вывод: Булгаков мог воспользоваться повестями Чаянова как одним из "пособий" по изучению нечистой силы. Повести Чаянова - это мазки, эскизы, этюды. До, ре, ми, фа, соль к назревающей симфонии "Мастера и Маргариты".
В своей беседе с автором этих строк 20 октября 1985 года Л. Е. Белозерская, на которой Булгаков был женат с 1924-го по 1932 год, рассказывала: "Мы познакомились с Н. Н. Ляминым и его женой - художницей Н. А. Ушаковой. Ушакова подарила Михаилу Афанасьевичу книжку, которую проиллюстрировала: "Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей". Ушакова была поражена, что герой-повествователь
Не объект подражания, не творческий образец. Но толчок, повод, направивший художественные ассоциации в русло нового замысла,- такова функция повестей Чаянова в булгаковской биографии.
Думаю, что совпадение его фамилии с фамилией героя чаяновской повести - не такой факт, от которого Булгаков мог пренебрежительно отмахнуться: мол, случайность! Да, случайность, но из тех, что способны оказать глубочайшее воздействие на натуру художника, особенно если ему предстоит работа над романом о нечистой силе.
В доме Л. Е. Белозерской хранится картина, натюрморт. В центре серебряная ваза с картошкой, впереди, на куске бархата,- луковица, рядом яблоки и репа. А задний план занимает зеркало, в котором отразились невидимые нам детали обстановки. Эта картина висела, по словам Л. Е. Белозерской, над столом Булгакова - в частности, и тогда, когда он начинал свой роман. Натюрморт, как бы повторяющий композицию знаменитой картины Веласкеса "Менины", вновь возвращает меня к теме зеркала.
В СИСТЕМЕ ПАРАЛЛЕЛЕЙ
Сразу предложу такой постулат: параллельное бытие романных реалий, их художественное двойничество - необходимое условие "Мастера и Маргариты".
Мастер не был бы Мастером, если бы он не создал диалог Иешуа с Понтием Пилатом, и он не был бы тем Мастером, которого мы ныне знаем, если бы его Иешуа служил выражению неких абстрактных истин, а не самовыражению Мастера, проверке его лирического автобиографизма на поприще легенды. Проще, Мастер не был бы Мастером, если бы он не был еще и Иешуа. А Иешуа не был бы Иешуа, если бы он не был, вместе с тем, и Мастером. Я здесь далек от мистических концепций - и говорю только то, что говорю, пускай такие сдвиги во времени и образуют непримиримое противоречие с исторической логикой: ведь когда жил Иешуа, Мастер не только не родился, но даже шансы родиться имел крайне ничтожные.
Этическая подоплека булгаковского романа старше (по возрасту!) евангельских заповедей. Она восходит к нравственным симметриям древнегреческого мифа, к фольклорным формулам справедливости с их прозрачной символикой (весы, жертвоприношение, расплата).
Не буду повторять пословичные эквиваленты этой древней, как мир, теории - они уже фигурировали в этой работе раньше - там, где обсуждалась трагедия Нарцисса. Задам лишь один вопрос - риторический, разумеется: что своего привносит Булгаков в вечную тему? Ответ - на каждой странице "Мастера и Маргариты". Прямой - в декларациях (Мастера, Иешуа, Воланда, Пилата, повествователя), косвенный -в сатирических эпизодах, утверждающих позитивное через дискредитацию негативного.
Свобода человеческого духа - и духовность нравственного выбора! Так
Присутствие зеркал на высших идейно-художественных уровнях романа не может не сказаться на его стилистике. Пародийные намеки и обыгрыши, концовки одних глав, перекликающиеся с началами других, словесные повторы и смысловые переакцентировки - все это мизансцены именно из "этой оперы". Таким образом, легковерные текстологи, пытающиеся поймать Булгакова - то здесь, то там - за руку как подражателя, попадаются в собственную ловушку. Ибо Булгаков сознательно намечал лексическую аналогию, умышленно наводил мост между собой и кем-то. Сознательно - то есть в расчете на читательскую догадку: "Ага! Вон то связано с вот этим!" А незадачливые разоблачители воображают себя удачливыми детективами...
Диапазон пародийного "охвата" у Булгакова необычайно широк, я бы сказал, неисчислимо широк. Мы встречаем в "Мастере и Маргарите" вариации по мотивам коллег-сатириков. Так, например, эпидемическая вспышка меломании в учрежденческих стенах (когда люди буквально против своей воли горланят: "Славное море, священный Байкал") явно перепевает главу "Двенадцати стульев": пассажиры речного парохода с неодолимым ражем измываются там над "Стенькой Разиным". Показательно, что в обоих случаях песни исполняются фольклорные, в обоих "пресноводные" и "навигаторские".
На что уж велико расстояние между повествователями "Мастера и Маргариты", с одной стороны, и зощенковской прозы, с другой! Но ведь и Зощенко, при подходящих обстоятельствах, можно услышать в романе. А каковы эти подходящие обстоятельства? Например, театр "Варьетэ" - место, где немудрено наткнуться на "аристократку" - незабвенную героиню великого юмориста. И впрямь: вот она, интонация "Аристократки": "...Какая-то брюнетка вышла из десятого ряда партера и, улыбаясь так, что ей, мол, решительно все равно и в общем наплевать, прошла и по боковому трапу поднялась на сцену". "Все равно и в общем наплевать" - настолько характерный для Зощенко оборот речи, что годится даже как заголовок для книги о стилистике Зощенко.
Зощенко - и вдруг Ницше: ему тоже делается в романе интонационный реверанс: "Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!" - так описана у Булгакова встреча Мастера с Маргаритой. А у Ницше: "Голод напал на меня, как разбойник, сказал Заратустра. В лесах и болотах напал на меня мой голод глубокой ночью".
Может быть, самым отчетливым признаком стилевой зеркальности оказываются в "Мастере и Маргарите" типичные булгаковские каламбуры и полукаламбуры, переносящие слово из одной смысловой системы в другую.