Литерный эшелон
Шрифт:
И, взяв в ладонь бокал, Алена поднялась. Пошла к окну походкой соблазнительной, слегка танцующей.
И Андрей подумал: и действительно, какой же он дурак.
Он тоже как бы невзначай подошел к жене. Два бокала стали на подоконнике рядом. Они так и простояли ненужными до утра.
Губы слились в поцелуе… У Аленки они были сладкими и пьянящими, дыхание – частым, громким. Будто для того, чтоб любимой было легче дышать, Андрей расстегнул верхнюю пуговку на блузе.
Потом еще одну.
Город за окнами спал. Революцию заметал последний снег зимы. По нему едва слышно ступала весна года одна тысяча девятьсот семнадцатого…
А на следующий день вышел «приказ N 1», по которому, среди прочего, отменялись титулования офицеров «вашим благородием» или, скажем «превосходительством». Андрей вздохнул, в бутылке поднял остаток вина в честь своего давно покойного деда.
Оставалось решить, как жить далее.
Второй день революции
Игорь Северянин писал:
«… Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо и остро! Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском! Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо! …»Другой поэт отвечал:
«… Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй. …»Поэтическими поединками дело не заканчивалось. В Петрограде то и дело постреливали – иногда довольно метко. Впрочем, можно было выйти за хлебом или того проще, за водой и нарваться на шальную пулю. То и дело проходили похороны – или «жертв реакции» или «жертв беззакония».
О февральской революции Ленин узнал лишь через три дня по обрывочным слухам, помещенным в швейцарские газеты. Он тут же заметил, что революция вызревала давно, и ожидалась им со дня на день, что, впрочем, было ложью. Еще месяц назад он скрипел радикулитом и жаловался, что до революции он и его сверстники не доживут, а вот следующее поколение чего-то может и застанут.
Как бы то ни было, питерские большевики оказались бесхозными и словно не у дел. Но, придя в себя, быстро стали наверстывать.
Павла уже во всю кружило по революции. Она была ему уже не пылкой любовницей, которую любят до потери сознания, тем не менее, которую можно было бросить в сей же час.
Теперь революция заменяла ему семью, детей, любимую. И Павел считал, что он вполне имеет право на толику имущества своей суженной.
Был случай: на Путиловском заводе заканчивался митинг. Павел не выступал – дело его было стоять рядом, скрипеть кожаным пальто и порой поправлять ремень наплечной кобуры, тем самым демонстрируя те самые кулаки, без которых, как известно, добро обойтись не может.
Речи, произносимые с трибуны, Павел слышал не раз и знал их как бы не наизусть. Конечно же он мог произнести их не хуже иного оратора, а, может и даже пламенней. Ибо порой ораторы про себя сомневались то в Марксе, то в Ленине, а бывший анархист верил в обоих абсолютно. Но вот беда – в диспуте молодой человек был нестоек, переходил на брань, рвался бить морду, хватался за «браунинг».
Но митинг на Путиловском заводе проходил спокойно. Рабочие были ошарашены событиями в городе и стране, поэтому неудобных вопросов не задавали.
От безделия и скуки Павел пошел по опустевшим цехам, вышел в заводской дворик. Там у стены стоял броневик, какой-то неизвестной конструкции, а уж Павел полагал, что в подобных машинах он разбирается. Блиндированное авто выглядело совершенно исправным, готовым к употреблению, за исключением того, что в башнях пулеметов не имелось, а щель закрывал фанерный щиток.
Пашка тронул ручку двери.
– Э-э-э… Ты куда лезешь?
Павел обернулся. Перед ним стоял рабочий: нелепо скроенный, похожий на злого кобольда, с убогими волосенками на голове.
Митинг как раз заканчивался. Через двор шел «товарищ Матвеев», рядом с ним шагал здешний председатель большевистской ячейки.
– Что там у тебя, Паша?.. – спросил «Матвеев».
– Да броневик… Ладная машинка.
– Это опытная модель! На основании британского броневика «Остин» – собственная разработка. Назовем ее «Остин-Русский» или «Остин-Путиловец».
– Эта опытная модель работает? На ходу.
– А то! – с гордостью за свое творение отвечали рабочие. – Готов к отправке на фронт… Хоть сейчас садись и едь.
Товарищ Матвеев возмутился:
– Что?.. Чтоб он там стрелял по германским пролетариям?.. Это никак невозможно! Надобно оружие обратить против класса эксплуататоров! Короче, я сей броневик у вас, пожалуй, возьму… После победы мировой революции – вернем. Тогда оружие будет без надобности.
– Как это так – «возьму»? – удивился рабочий-кобольд. – Непорядок!
На него зашумели, зашикали местные большевики. Дескать, если надо – то надо… Чего уж тут.
Павел крутанул ручку, двигатель завелся легко.
Броневик тронулся, выехал со двора…
Весна
А далее – покатилось.
К обеду зашел Сабуров, облаченный в уверенность, словно в некую неуязвимую броню.
Сообщил как бы между прочим, за тарелкой супа новость:
– Николай-то отрекся…
Сказал он это тоном спокойным, будничным, словно речь шла о булочнике. И Андрей не сразу понял, о ком идет речь:
– Какой Николай?
– Да наш-то царь. Сегодня передали железнодорожным телеграфом. Но пока не понятно. Не то в пользу цесаревича, не то в пользу Михаила. А то, может быть, вовсе Романовым конец пришел. Уже ходит анекдот, де какой-то телеграфист передал депешу об отречении императора, а потом от себя рескрипт добавил: «Ну и хер по нем!» По императору-то!