Lithium

Козлов Владимир Александрович

Докурил. Огляделся. Бычок некуда было выбросить. Я швырнул его за балкон.

Вернулся в комнату.

Третий чувак, молчавший до этого, посмотрел на меня, потом по сторонам. У него были короткие рыжие волосы.

– Все, пиздец.

– Что пиздец? – спросил волосатый.

– Все. Больше жить не хочу.

– Ты точно уверен?

– Точно.

– Давай помогу.

Волосатый взял со стола нож и шахнул его по запястью. Кровь брызнула по всей кухне. Несколько капель попали мне на лицо.

– Ты что, охуел? – крикнул лысый.

Волосатый швырнул нож на стол. Кроме крови, на нем были прилипшие кусочки мяса.

Волосатый вышел из кухни. Шумер и лысый молча смотрели, как с руки рыжего на клеенку стола, прорезанную в нескольких местах, стекает кровь.

Я схватил с гвоздя полотенце. Перевязал ему руку.

– Телефон есть? Скорую надо вызвать!

– Есть, – сказал лысый. – Но он отключен. Таксофон на улице, если у тебя есть карта.

– Какой здесь номер дома и квартиры?

* * *

Я вытащил из таксофона карту с силуэтом Петропавловской крепости. Засунул ее в карман. Поднял голову. Посмотрел на низкое серое небо. Дождь так и не начался. Я вспомнил, что сегодня тридцать первое августа.

13

Оля

Я работала в книжном четвертый месяц. Мне здесь нравилось больше, чем в рок-магазине, хотя бы тем, что я могла читать любую книгу, и ничего не надо было покупать.

За день я прочитала тридцать страниц «Путешествия на край ночи», позвонила на радиостанции, на которые отнесла демо-запись «Литиума». На «Катюше» сказали, что еще не послушали, но послушают обязательно, а от других я вообще ничего не смогла добиться.

Вечером в магазине проходил творческий вечер московского поэта Ковалевского. Я о нем никогда не слышала, но современную поэзию я знаю плохо, так что неудивительно.

Примерно за полчаса до начала начали собираться люди – в основном, пожилые дядьки в мятых пиджаках. Две девушки чуть помладше меня – типичные студентки филфака – копались в книгах, уточняли цены, но так ничего и не купили.

Два деда, стоя прямо у кассы, пили коньяк, передавая друг другу бутылку. Один говорил:

– Мы были интеллектуальной элитой, мы помогли сбросить иго коммунистов. И чем нас, спрашивается, отблагодарили? Копеечной пенсией, на которую невозможно прожить? Нет, вы мне скажите, почему так? Мои книги издавались тиражами в сотни тысяч экземпляров, они есть в каждой районной, в каждой сельской библиотеке.

Второй молча слушал.

– Я в студенческие годы мог себе позволить обедать в «Европейской», а на первый свой гонорар, пятьдесят рублей, я там настоящий пир закатил. – продолжал он. – А сейчас, спрашивается, что можно себе позволить на пятьдесят рублей? Коробок спичек?

Мужик помладше, лысый, с торчащими из ушей седыми волосами, в давно не стиранной джинсовке, прислушивался к разговору, а потом сказал:

– Ты б уж лучше не пиздел, Виталя. Ты квартиру на Невском получил как поэт. Знаешь, сколько она стоит сейчас? Ты ее можешь продать, купить хрущевку где-нибудь в Автово и безбедно жить до конца своих дней.

– А вот хуй тебе, – ответил Виталя. – Я лучше буду голодать, но с Невского никуда не уеду.

В магазин зашли организатор вечера Нина – худая, невысокая, за пятьдесят, с короткими седыми волосами, и Ковалевский – толстый, кучерявый, в растянутом бежевом свитере, засыпанном перхотью на плечах, и с коричневым пятном спереди.

– Вот она, наша надежда, – сказала старуха в черной шляпке с вуалью. – Правда ведь, Петя, вы – наша надежда?

– А вы – плесень на теле русской поэзии, – сказал Ковалевский и достал из потертой дерматиновой сумки мятые листы бумаги, распечатанные на принтере, и начатую бутылку водки.

Он отвинтил крышку, приложился, покопался в листах бумаги, выбрал один и начла читать:

«Все можно оправдать дурной погодой,Безвременьем, скукоженной свободой.Свалить на неухоженный бардак,Списать на перегруженный рассудок,На окончанье века и пивной желудок…Но разве это все не так?»

Раздались жидкие аплодисменты. Он снова выпил водки и продолжил читать:

«Все эти пацаны, революционеры – снобы,Мажоры, умники, пижоны и щенки,Их клубы андеграундные и трущобы,Коммуны, сквоты, „хаты“, чердаки…»

* * *

Ковалевский читал заплетающимся языком:

«Судьба моя, пожалей бродячих собак у батарей…Судьба моя… пожалей коров, волов и бомжей…Меня, изнывающего…. в волнении над их судьбой…И мир, разорвавший… все… связи… со мной… с тобой…»

Он закрыл глаза.

Несколько человек зааплодировали.

На голубых грязных джинсах Ковалевского начало образовываться темное пятно. Моча со стула закапала на пол на валявшиеся там листки со стихами.

Не замечая этого, к Ковалевскому подошла все та же старуха в шляпке с вуалью. Своей тростью она опрокинула бутылку из-под водки.

– Молодой человек, я хотела бы у вас спросить, как у поэта. Как вы считаете, какая тема была самой главной в поэзии «Серебряного века»?

Ковалевский вздрогнул, открыл глаза.

– Пизда, – сказал он.

Несколько человек засмеялись. Старуха пошла к выходу.

Из подсобки вышла Валя, уборщица из Белоруссии, со шваброй, тряпкой и ведром воды. Она заметила, что Ковалевский обоссался.

– Еб твою мать, это еще что такое? – заорала она. – Я тебе следующий раз самому в рот насцу!

Она ткнула Ковалевскому в лицо мокрой тряпкой. Он открыл глаза, заморгал, снова вырубился.

– Уберите его, на хуй, отсюда! – крикнула Валя. – Совсем охуели, бля, поэты хуевы!

Нина подошла к Ковалевскому, стала трясти его за плечо.

– Витя, пойдемте. Скоро уже ваш поезд…

14

В актовом зале колледжа перед сценой прыгали три десятка пацанов и девчонок, в основном – в майках «Nirvana» и «Гражданская оборона». Чуть в стороне от них стояла Оля в черных джинсах, разорванных во многих местах, и белой майке с надписью «Save the Earth».