Ливонская война

Полуйко Валерий Васильевич

— Христос мог бы уничтожить всех своих врагов и силою утвердить свою правду, — по-прежнему тихо и как бы в смущении выговорил Фёдоров, осторожно взглянув на Ивана. — Но в ту правду его никто бы не поверил и не принял её… Потому он принёс себя в жертву, и потому в него верят и следуют его заповедям.

— Да, Христос принёс себя в жертву… — Иван раздражённо ёрзнул на лавке, взгляд его стал жёстким, недобрым и в то же время как будто растерянным. Чувствовалось, что слова дьякона задели в нём что-то такое, чего он явно не хотел касаться. — Но мира он тем не переделал, — бросил он со сдержанным раздражением. — И кто ведает, не лучше ли ему было поразить всех своих врагов и силою утвердить на земле добро и правду?!

— Тот, кто посылал его, тот ведал, что лучше…

— Ну пусть, пусть! — вскочив с лавки, простёр Иван над дьяконом гневные руки, забыв в этот миг и о своём человеческом, и о своём царском.

Фёдоров тоже тотчас поднялся с лавки, преклонил перед Иваном голову.

— …Пусть мне нечего сказать вопреки!.. Пусть твоими устами глаголет истина… Пусть! Но я не приемлю её, не приемлю! Бо

то не истина истин, коей никому не дано познать, а ухищрённость и лукавые поползновения вашего прокажённого ума, необузданного, извращённого книжными науками да филозофиями всякими размудрыми, — срываясь на крик, пустился Иван в ожесточённое говорение. — Знаю я вас и высокомудрие ваше всё знаю! От семени дьяволова то высокомудрие, отвергающее и хулящее всё, что неугодно вашему заумию, и суду предающее всё — всякое человеческое устроение и порядок всякий мирской, да и людей також… вкупе с государями, не хотящими ходить по вашей мысли. Племя прокажённое! Токмо воззри в одну сторону — там Максим гречин, а с ним и Васьян Патрикеев, а в иную воззри — там Башкин, да Артемий, да Федосий Косой… Иконостас полный! Слава Богу, их уж нет подле нас… Так вот тебе — иные явились! Правдорадетели! Наставники в добре и благоутишии! Послушать вас — апостолы! Слово у вас к слову, мысль к мысли, не сбить вас, не смутить… Во всём вы изведаны, искушены, всему у вас есть объяснение, всему ответ, будто высшим провидением движетесь! Благообразны, просветлены… Прямо святые угодники — вот-вот чудеса учнёте творить! Всегда у каждого народа были и есть таковые мудрецы, сбивающие его с толку, сулящие ему Бог весть какие благости, вопиющие о добре и справедливости, прельщающие всяческой несусветицей… Раем земным! Лютеры да Савонаролы! Злобцы отверженные, плодящие бунт и зовущие к бунту — к бунту супротив всего: и небесного, и земного! И ничего иного в вас нет, опричь бунта! И деяния ваши — не добродетель, а преступление, преступление против мира, кой вы прельщаете земным райским бытием. Да, преступление и скверна, ибо не может быть два рая, чтобы на небе и на земле! Так устроено Господом, изначально и непреложно — и мудро, ибо райское обитание предназначено не всякому смертному, но тому лише, кто его заслужил беспорочным земным бытием. Рай надобно заслужить! Вот в чём суть высшей мудрости! Потому он там, в Божьих пределах, и недоступен никоим неправым образом человеку земному — ни силе его, ни лукавству… Заслужить надобно рай! Страданиями и беспрестанным подвигом во имя возвышения своей души. Вам же так не хочется, вам рай подавай по желанию, на каждый день и каждому… Вы не согласны с Богом, вам не любо, как он устроил мир… Так низриньте Бога! Ан нет, Бога низвергнуть вам не под силу, не под силу низвергнуть и порядок небесный, так вы тщитесь разрушить порядок земной, который люди ценой великих усилий, великих страданий и подвигов восставили на земле за целые столетия. Вы всячески хулите его и отвергаете, будто люди, жившие до вас, были сплошь дураки и невежды и не ведали, что делали и чем двигались… Да и нынче будто також одно дурье, погрязшее в суете сует и бренных страстях, не ведающее истинного пути своего, который токмо благодаря вам оно наконец познает. Вы взяли себе образ нового мессии и идёте по земле поступью вселенских судей, но Христос, наш верховный судия, идя по земле, говорил: «Не думайте, что я пришёл нарушить закон, не нарушить пришёл я, но исполнить». Вы же идёте нарушить! А нарушив закон, вы соделаетесь хуже тех, против кого идёте, кого хулите и судите. Не нарушить же его вы не можете, понеже исполнить его бессильны! В вас нет первородной мудрости, в вас токмо заумие, страсть и бунт… и лукавие! Лукавие дьяволово! Пресмыкающееся и жалящее, яко тот аспид! Николиже вы не скажете прямо: да или прямо: нет, а всё с ухищрением, с увёртками… И речи ваши, и беседы таковые же — с иномыслием, с заумью… Словами ласкаете, а мыслью жалите! Помню, како ты праведнически возмолвил мне, что, деи, повелел я мужику едино мытариться и спины не разгибать от трудов непрестанных и что, деи, оттого Россия темна, убога и невежественна. Нет, ты не говорил так допряма, сие я говорю, разумея твою ядовитую заумь. Ты не говорил так и не скажешь, но ты думаешь так… И все вы думаете так! Вы узрели окрест себя худое, неправое и вот уже возмнили в своей умственной слепоте, что постигли весь мир и всё, что в мире… Постигли и прозрели и обрели правую мудрость! Но вы забыли, как написано в книге Исуса, сына Сирахова: «Не есть мудрость знание худого!» Вы движетесь не мудростью, а страстью душ ваших!.. Вы ищете добра, справедливости, но ищете их вопреки всему остальному! Я повелел мужику мытариться и не разгибать спины, а вы бы хотели иного… Вы б хотели, чтоб я дозволил ему на печи облёживаться, брюхо набивать да меды жбанить! Хотели бы, понеже сами мужики и все ваши помыслы, все ваши филозофии — едино о сытом брюхе! Но Россия сперва должна стать великой, а потом уже сытой и свободной! Великой, слышите меня?! — вдруг резко оглушив голос, почти шёпотом, с мрачной истомой договорил Иван и смолк.

Фёдоров стоял, всё так же преклонив голову, — недвижный, казалось, и не слышавший Ивана, отрешившийся от всего на свете, но как раз эта неподвижность, эта кажущаяся отрешённость и выдавали в нём то громадное напряжение его души, с которым он встретил сейчас самое тягостное, самое страшное для себя — молчание Ивана. Оно требовало от него ответа — и либо отступничества, либо твёрдости и непреклонности.

— Что же молчишь… дьякон?

— Коли дозволишь, государь…

— А не дозволю, так что — думать не будешь?

— Ежели Россия не станет сытой и свободной, она николиже не станет великой, — тихо, но твёрдо выговорил Фёдоров.

Иван остался невозмутимым, только мрачно насупленные брови его то

ли испуганно, то ли смятенно дрогнули.

— Ты… настоящий муж, дьякон, — сказал он холодно. — И должно быть, жизнь свою проживёшь не зря. — Он помолчал, глаза его, вперившиеся в дьякона, жестоко сузились. — А отступись ты сейчас… гнить бы тебе в застенке. Ибо отступников я ненавижу пуще, нежели врагов.

Иван резко повернулся и быстро пошёл прочь из палаты. В самых дверях вдруг приостановился, зловеще бросил:

— Не дерзай пророчествовать! Помни, сам Христос свидетельствовал, что пророк не имеет чести в своём отечестве.

Глава одиннадцатая

1

Братья царицы — Михайло и старший Булгерук — всё утро томились в теремных предпокоях царицыных палат, ожидая, когда Марья допустит их к себе. Явились они во дворец с рассветом: дело, заставившее их поспешить к сестре, было очень серьёзным, касавшимся как их собственного благополучия, так и благополучия самой Марьи. Однако, веля Марьиным прислужницам объявить ей об их приходе, они из пущей осторожности не решились передать, что явились по важному делу. Думали, Марья сама поймёт: по пустякам ведь чуть свет не являются. Но Марья, видать, отнеслась к приходу братьев равнодушно и не торопилась принять их.

Давно отошла заутреня, время клонилось к обедне, а Марья и не подумывала звать братьев, словно забыла о них.

В предпокоях было жарко, душно — до тяжкой истомы… Марья боялась простудить младенца и велела топить все печи, как зимой. В своих покоях она не разрешала отворять даже ставни — опасалась случайных сквозняков. На всех дверях, вплоть до холодных сеней, были навешены плотные опоны — тоже от сквозняков, а служанкам, нянькам и прочей челяди строго-настрого приказано без нужды не шастать из двери в дверь, не создавать сквозняков и не выстуживать палат.

Михайло Темрюк, давно скинувший с себя и кафтан, и бархатную поддёвку и готовый скинуть уже и рубаху, взмокшую от пота, метался по предпокоям, как волк, засаженный в клетку, и с негодованием вспоминал, распаляя себя ещё больше, как совсем недавно, каких-нибудь три года назад, он мог за малейшее неповиновение или прекословие отхлестать Марью плёткой. Тогда он звал её Кученя — её первым, девическим именем, которое она, как, впрочем, и сам он, бывший прежде Салнуком, сменила вместе с верой, перед венчанием, на христианское имя Мария. Но теперь он не смеет называть её и Марией — только государыней! Не смеет повысить на неё голос, не смеет не поклониться ей, не смеет не поцеловать её руки, ежели она соизволит позвать его к руке, не смеет без спроса переступить порога её покоев, не смеет остаться с ней с глазу на глаз… Булгеруку, бывшему у Ивана на временной службе и потому оставшемуся в прежней вере, и вовсе без разрешения Марьиного духовника не дозволялось видеться с ней. Марьин же духовник, протопоп Андрей, не очень охотно соглашался на свидания принявшей православие царицы с братом-бусурманином, а если и соглашался, то непременно присутствовал при их свидании сам. Нынче же братьям нужно было свидеться с Марьей с глазу на глаз и поговорить без свидетелей. Они решились нарушить запрет протопопа: не испросили у него дозволения, явились к сестре тайно, надеясь, что её прислужницы удержат язык за зубами и не выдадут своей госпожи, ну а если и выдадут — наказание, грозившее им и Марье от протопопа, было просто ничем в сравнении с тем, что грозило им сейчас.

Михайло, переклявший уже всё на свете, вытерзавшийся, изнемогший от нетерпения и волнений, вдруг оставил своё негодование и злость и впал в отчаянье, решив, что Марья потому и не зовёт их, что послала за духовником и ожидает его прихода, чтоб с его разрешения и при нём встретиться с братьями. Булгерук, до сих пор сохранявший спокойствие, сказал с тяжёлой досадой:

— Ну и дуру же выродила наша мать!

— Если бы дуру! — с не меньшей досадой воскликнул Михайло. — Иначе вела бы себя! Умна, братец, наша сестра, умна, да ток… — Михайло осёкся на полуслове: из-за опоны, прикрывающей дверь, на него в упор смотрела Марья.

— Продолжи же, братец, — с устрашающим спокойствием сказала Марья, выходя из-за опоны. — Почто смолк?

— Марья!.. — кинулся к ней Михайло.

— Не Марья я тебе! Давно пора запомнить, — гневно отстранила она его и подошла к Булгеруку. — Так говоришь, дуру выродила наша мать? — Тонкие, маленькие, дрожащие губы Марьи болезненно искривились, в глазах заслезилась гневная обида. — Вот тебе за дуру! — яростно хлестнула она Булгерука по лицу.

Булгерук почернел. Оскорблён он был так глубоко, что, должно быть, и душа почернела в нём. Безрассудно, забыв в этот миг обо всём, выхватил из-за голенища плеть, свирепо размахнулся… Михайло в ужасе метнулся к нему, повис на его руке.

— Спятил, братец! Он же видит её нагую, — прошептал Михайло и истомно, с закусом, облизал губы, словно вдруг ощутил страшную жажду.

Марья перевела глаза на Михайлу — взгляды их встретились: сосредоточенный, ждущий — у Михайлы, надменный, прищурный, но уже не гневный — у неё…

— Спасибо, Михайло! — Голос Марьи невольно смягчился — от искренней благодарности, которую она не сумела скрыть. — Спас ты братцу нашему жизнь. А тебе, Булгерук… — Марья зачем-то взяла из руки Булгерука плеть, поразглядывала её… Ей, должно быть, стало жалко старшего брата, не смеющего теперь даже поднять на неё глаза, но жалость она постаралась не выказать. — Тебе надлежит знать отныне, что наша мать родила царицу!.. Московскую царицу! И гордиться тем! Плеть же сию сохрани. — Она вновь вложила плётку в руку Булгерука. — Сохрани! Она поможет тебе осмирять свою непомерную взметчивость, особливо в те поры, когда сядешь на место отца нашего. Пусть не будет царь тебе за образ… И тебе, Михайло!