Лизонька и все остальные
Шрифт:
– У меня экзема, – говорила она, едва раздвигая губы.
– Извини, – сказал Василий Кузьмич на другой день, когда уже вернулись от врача. – Но впредь думай, что говоришь… При чем тут Маланья? Я выполняю свои прямые обязанности.
– Ты меня тоже извини, – ответила она ему. – Я ляпнула, не подумав.
Раненой челюстью она потерлась об его рубаху, уловила запах чистого тела и немножечко пота, ровно то количество пота, которое принять можно, ибо оно свидетельствует о нормальном протекании жизненных процессов. А это хорошо, замечательно, что у Васи процессы идут, что он живой и чистый, но тут же почему-то подумалось странное – покойники тоже пахнут, у них тоже идут процессы, невероятная это штука, человеческая жизнь и смерть, и то и другое вырабатывает запах, то есть происходит химия, Но – Боже! – какие же разные химии! Леле хотелось размышлять об этом дальше, углубиться в запахи гниения и секреции, разобраться в этом до конца.
Василий Кузьмич сказал ей, что
– Ну! Ну! – Леля прямо завертелась вокруг себя от возбуждения.
– Вот тебе и ну… Там, конечно, нет никакого дела, но вел Николай себя неграмотно. Во-первых, хамил… Меня это кольнуло. По какому ж праву ты хамишь?
– В его-то положении! – добавила Леля.
– В любом положении хамить нехорошо. А ваш просто не отдавал себе отчета, где находится…
– Он сроду такой был! – возмутилась Леля.
– Все-таки зря туда не заберут, – продолжал Василий Кузьмич, напрочь забыв, что в данный момент находился на процессе реабилитации, – не заберут, – внутренне набухал он. – Ты молодой, комсомолец, ты осознай, ты поищи вину в себе, как и положено, а он – в ор, в оскорбления… Знаешь, это судьба. Наш малый тоже был с характером, и можно понять, если в твоем кабинете тебя называют фашистом… Нехорошая в результате получилась история, но Николай неправ больше. Он начал. Наш тоже, конечно, не прав… зачем ногами, если есть, к примеру, карцер? Это я тебе рассказал под большим секретом, ни в коем случае за пределы нашей семьи – тебя и меня – это выйти не должно. Но ты знай, чем приходится заниматься…
– Да знаю, знаю…
– Ну, это тебе кажется… Со стороны легко знать, а тут ведь вникание требуется… Пусть Николай взят неправильно… Я согласен… Но поведение…
– Я же говорю, он сроду такой, сроду!
– Это неважно, какой он сроду. Что за странная постановка вопроса… Мы все какие-нибудь сроду. Но ты хоть понимаешь, что в этих местах не имеет значения, какой ты сроду, там важно: советский ты человек или, извиняюсь, не советский… С этой точки зрения…
– У нас стали про это забывать…
– Мы на этом еще навернемся… Поверь мне. С точки зрения – советский, не советский – Николай виновен, я тебе скажу это между нами. Он так проявился. Я не напишу про это, я уже сделал реабилитационное заключение, но ведь вот тут есть и ненаписанное…
Он тронул то место рубашки, которое плотно обтягивало левую половину груди и к которой совсем недавно Леля припадала поломанными зубами. Ей снова захотелось это сделать, но она не решилась, потому что Василий Кузьмич остался в этой позе – с приставленным к груди пальцем – и стоял долго, и видно было, страдал от охвативших его мыслей и чувств. По тому, как ходили желваки, а серые глаза как бы наполнились влагой, которая осторожненько стояла, не шевелясь, боясь пролиться, можно было судить о силе воли человека, который может держать в руках все свои физиологические процессы, а Колюня, например, будь он проклят, царство ему небесное, нрав свой паскудный сдержать не мог. Никогда! Такое заварил. Ее ведь тоже вызывали кое-куда в то время и сказали про брата. Она не кричала в том кабинете, Господи, какой там крик? Она только что не на коленях ползала и все объясняла, объясняла, что было у отца три дочери, одна, правда, Танечка, умерла совсем маленькой, и один сын. «И вы понимаете, дорогой товарищ майор, как они его избаловали – единственного. Отец и мать. Все ему! Все! Захотел скрипку – пожалуйста, ну скажите, зачем ему скрипка? Вы знаете, как мы мылись? В одном корыте, а ему – ему! сыну! – мать грела воду отдельно, совсем в другой день. Мы все терлись хозяйственным мылом, а он розовым. Товарищ майор, я ничему не удивляюсь, ничему! Такое воспитание может все сделать, любое предательство. Я говорила: мамочка, дай мне кусочек розового, я же девочка. Ну что вы! Мать прятала мыло для своего любимчика на шифоньере. Товарищ майор, что я должна написать и где? Вы знаете мою работу. У меня безупречная анкета, безупречная. Я беспощадна к врагам, это во мне мужское… Да! Да! Не обращайте внимания, что я так выгляжу. Спасибо за комплимент, но это не имеет никакого значения, когда речь идет о Родине… Я согласна быть кем хотите, любым уродом… Не имеет значения… Спасибо, вы так хорошо меня понимаете… Даже не сомневайтесь во мне! Никогда! Нет, нет, я не
Леля всю жизнь командовала агитпропом. На взгляд старика, Леля была Никифором нашего времени. И он их любил обоих. Потом, когда уже Лизонька кончила свой университет и приехала к дедуле и бабуле на откорм – одно яичко сырое утром в первый день, два во второй, и так до десятка, а потом обратным ходом, – так вот… Приглядел Лизоньку во время яичного накопления один парень, тоже выпускник по железнодорожному делу. Ходили они с Лизонькой по вечерам в чистое поле, а Нюра, сколько могла, шла незаметно следом. Нюра боялась, вдруг клевета на девочку – никакая не клевета, а правда, тогда близкое присутствие железнодорожника при полном отсутствии людей может сыграть плохую роль, потому что, на взгляд Нюры, железнодорожник был не той фигурой, чтоб иметь в виду замуж. Какой там замуж! У молодых и в мыслях этого не было, так бродили, болтали, Лизонька поняла, что парень сам очень боится, как бы там чего… В общем, ходили два дурака, разговоры разговаривали. Никакие.
– Слышишь, поезд стучит? Порожняк…
– Ты Фейхтвангера читал?
– Слышал… Я больше нашу литературу уважаю…
– Нашел что уважать… Мы отстали от цивилизации лет на сто…
– Зато в другом всех обставили… В смысле государства. Власти…
– Ты хоть слышал, что у нас людей убивали?.. Пачками?
– А что, все люди нужны? Некоторых и надо…
– Кого именно?
– Врагов народа…
– У тебя уже была женщина?
– Нет. А что?
– Чего ж ты рассуждаешь, если не знаешь элементарного?
– А у тебя, что ли, был… этот… мужчина?
– Был.
– Да ты что?
Ах, эта Лизонька… Много про нее можно рассказать всякого… Видела она, например, что баба Нюра огородами ходит за ней следом. Другая бы поэтому на три шага от кавалера отодвинулась, а эта, когда вышли на рыжий пригорочек и рыжая луна охватила их вдвоем каким-то, ну, скажем, гоголевским светом, так вот тут-то Лизонька закинула руки на плечи железнодорожнику, отчего тот едва не рухнул. Не подумайте, что от тяжести – Лизонька была тоненькая и легкая, он едва не рухнул от ужаса за возможные последствия, которые тут же сейчас и последуют. У железнодорожника, как и полагается тому суровому и принципиальному времени, была выстроена навсегда платформа личной и общественной жизни, и эту повисшую на нем девушку он, исходя из платформы, уже не уважал, после того как она призналась, что уже – извините за тавтологию – не девушка. В его кристальном мировоззрении такие исключались…
Нюра, старая дура, стояла по колено в репейнике и не знала, что делать – закричать громко и отстегать эту треклятую девчонку кнутом или тут смолчать, а написать Ниночке. Так, мол, и так, сказывается в дочери кровь твоего бывшего мужа Вани Сумского, я тебе всегда, дочка, говорила, кровь – это никуда не денешься. Это основа основ, замес. И от нее у Лизоньки пойдут такие же дети, потому что от яблони – яблоко…
Нюра прибежала домой с поцарапанными ногами и посудным полотенцем отстегала ни в чем не повинную Розу, которая в тот момент готовилась к экзаменам на биофак и как раз учила про буржуазное течение вейсманизм-морганизм.
– Ты чего, буся? – закричала она, закрываясь учебником, но Нюра махнула рукой и ушла в летнюю кухню. Там, как всегда, стояла заткнутая газеткой вишневая наливка, а папиросы лежали в глубокой дырке-норе под оконцем. Туда время от времени наведывались мыши. Как только их черт поднимал на такую высоту от земли? Мыши с удовольствием распатронивали пачку, тоже, видать, наркоманы-любители, поэтому Нюра стала складывать папиросы в коробочку, на которой было написано «Кориандр». Она глубоко глотнула дым, села на чурбачок, на котором рубились дрова особенно мелко, на растопку, и задумалась. А что, решила вдруг она, не пора ли тю-тю? Ну, вот зачем ее жизнь? Кому она нужна? Вот уедет Роза, даст Бог, поступит на факультет, девочка смекалистая, работящая, целеустремленная. Помогать учиться им все равно не из чего… Значит, и не нужны ей… Она помнит своего деда. Как же он до старости колготился на своей земле, потому что дети рядом, и имело смысл жить, потому, что надо было их поддерживать. Когда уж совсем обезножел, стал варганить шитые валенки. Аж гудел у него старенький «Зингер», а валеночки получались – загляденье. Строчка аккуратная, ногу сунешь, как в печку. Галоши насадишь – и гуляй не хочу по любой погоде. Работал, потому что знал, для чего. Для детей, внуков, что копошились в его дворе. Ей же нету для чего. Дети сами по себе, она им варенье прет целый чемодан, а Леля ей: «Мама! Ради бога! У нас этих вареньев в магазине, конфитюров!» – «Так домашнее же…» – «Какая разница? Все равно в чай…» Ниночка – та иначе. «Ты, мамуся, молодец, только я варю лучше тебя… Не обижайся… Ты сколько на огне ягоду держишь? Ну да, ну да, так я и буду капать на ноготь! Семь минут, поняла? И все. Так у меня ж ягодка получается, самый цимес». И с вареньем она никому не нужна. Взять внучек… Лизонька выросла с плохими наклонностями в смысле женской части. Если судить по тому, что видела. Но разве будет она ее, старуху, слушать, если она ей скажет: