Лодки уходят в шторм
Шрифт:
Уютом веяло и от самого Нариманова, от его чуть полноватой, в парусиновом костюме фигуры, высокого покатого лба, небольших пышных усов, внимательного и доброго взгляда темных, как черносливы, Глаз (долголетняя врачебная практика выработала в нем привычку внимательно и сочувственно смотреть на людей, умение терпеливо выслушивать их).
У Нариманова находился доктор Мовсум Исрафилбеков (Кадырли), молодой, очень подвижный человек. Его правая изогнутая бровь все время вздергивалась, словно он только что услышал удивительную новость. К Нариманову он относился с почтительностью младшего, называл его не иначе как „Нариман-бек“.
Приветливая хозяйка дома Гюльсум-ханум, виновато улыбаясь, словно прося извинения за скромность угощения, подала чай с сахарином и какими-то черными лепешками.
Нариманов и Исрафилбеков были рады встрече с земляками. Почти год оторванные от родины, они хотели знать о ней все и жадно расспрашивали бакинцев. Сергей не участвовал в разговоре старших, но беспокойно ерзал на стуле, ел глазами Нариманова и Исрафилбекова. Неужели они не узнают его? Конечно, за год он подрос, возмужал. Особенно после этого рейса. Ну, допустим, Исрафилбеков видел его мельком. Но Нариманов-то должен помнить!..
Кожемяко и Сарайкин, дополняя друг друга, стали рассказывать о недавней забастовке в день полугодия расстрела двадцати шести комиссаров, подробности зверской расправы над ними, которых в Астрахани еще не знали. Нариманов слушал, печально наклонив голову и подперев подбородок большим и указательным пальцами правой руки. Невыразимая боль отразилась в глубине его черных глаз. Исрафилбеков всплескивал руками, качал головой, то и дело высоко поднимал правую бровь.
— Жаль товарищей, очень жаль… — печально произнес Нариманов и задумался. Потом, предавшись воспоминаниям, стал неторопливо рассказывать: — Мы со Степаном Георгиевичем большими друзьями были. Познакомились еще в четвертом году, в Тифлисе. Потом здесь встретились. Оба ссылку отбывали…
— В Астрахани?
— Да. В двенадцатом году меня избрали председателем астраханского „Народного университета“. Шаумяна я пригласил к себе секретарем. Большую помощь оказал он мне. А когда рабочие избрали меня кандидатом в Городскую думу, Степан сообщил об этом Владимиру Ильичу… Как Владимир Ильич ценил его! Да-а, благороднейший человек был Степан, интеллигентный, умный.
— Я слышал выступления Шаумяна. Зажигательно говорил, — вставил Сарайкин.
— Помните, Нариман-бек, двадцать пятого октября семнадцатого года мы выступали на Биржевой площади, — подсказал Исрафилбеков.
— Как же! Степан, Алеша, Мешади-бек, ты, я, — кивнул Нариманов. — Первый митинг после победы революции! — Нариманов помолчал. — Степану я жизнью обязан. Если б не он, лежать бы и мне в песках Закаспия.
— Вы ведь тоже комиссаром были, — сказал Кожемяко.
— Наркомом городского хозяйства, — кивнул Нариманов.
— Нариман-бек летом тяжело заболел, — пояснил Исрафилбеков. — Нуждался в срочном лечении. Степан Георгиевич настоял на том, чтобы Нариман-бек выехал в Астрахань. Здесь, в местечке Тинаки, есть грязелечебница. Это и спасло его.
— А вы у нас чрезвычайным комиссаром были! — вдруг выпалил Сергей. — Вы тогда Кадырли назывались.
— Ты ленкоранец? — дугою выгнул бровь Исрафилбеков.
— Ага… а вообще нет, я бакинец, — ответил Сергей и обратился к Нариманову: — Вы меня не помните?
Нариманов внимательно присмотрелся к Сергею.
— Сережка говорит, что лично знаком с вами, — заулыбался Сарайкин.
— Вы с товарищем Шаумяном и Джапаридзе к нам в девятнадцатый лазарет приходили, в „холерные бараки“…
— Да, да, — кивнул Нариманов. — Знакомились с делом!
— Вы еще мне червонец подарили. Там ваша подпись..:
— Погоди, погоди! Ты — сын сестры милосердия Марии Филипповны?
— Ну! — запылал от радости Сергей. — Сережа Морсин.
— Как же, как же, помню. Но как ты вырос!..
— Морсин? — вздернул бровь Исрафилбеков. — В прошлом году со мной в Ленкорани работал Владимир Морсин, Не его ли сын?
Взволнованный воспоминаниями, Иерафилбеков рассказал о том, что в мае прошлого года, после разгрома мусаватского мятежа, Бакинский совнарком по предложению Джапаридзе послал его, председателя Иногородней комиссии Баксовета Кадырли (да, тогда он был известен только под этой фамилией), в Ленкорань чрезвычайным комиссаром уезда.
Накануне отъезда поздно вечером Шаумян пригласил Кадырли к себе на квартиру и за чаем долго говорил о ого задачах: положить конец национальной вражде, строго покарать тех, кто ее разжигает. Выяснить, насколько прочна позиция большевиков, и укрепить ее. Помочь официальному представителю нродкома в заготовке хлеба и других сельхозпродуктов для Баку.
Вспомнил Иерафилбеков, как он с большой группой большевиков: русских, азербайджанцев, армян — на пароходе „Ленкоранец“ прибыли в Ленкорань, как он в просторном ландо ездил из села в село, проводил митинги, помогал крестьянам создавать Советы. Он видел богатейшие хутора, сожженные мусаватистами, и азербайджанские села, сожженные отрядами Ильяшевича и Шевкунова. В Пришибе на митинге несколько солдат требовали расправиться, с ним. „К стенке его! Мусаватист он, а не большевик!“ — пытались они распалить толпу для самосуда. Но Сухорукин заступился за него, и солдаты тут же стушевались. Все это было подстроено Сухорукиным, чтобы продемонстрировать Исрафилбекову, каким авторитетом он пользуется, и Иерафилбеков прекрасно понял это и сказал Сухорукину в глаза: „Это дело твоих рук, мы поговорим где надо“. Но он помнил наставление Шаумяна: „Сейчас не нужно начинать внутреннюю борьбу, тех, кто идет с нами, нужно использовать для борьбы с врагом“. И Иерафилбеков не тронул Сухорукина. И полковника Ильяшевича он не осмелился арестовать, тот действительно пользовался огромным авторитетом на Мугани, как ее избавитель от мусаватского нашествия. Но он отстранил от должности и арестовал командира отряда Шевкунова. Хотя бойцы этого отряда активно боролись с мусаватистами, за Советскую власть, они грабили и насиловали население, распаляли межнациональную рознь. Но едва Исрафилбекова отозвали в Баку, Сухорукин приказал выпустить Шевкунова и вернуть в отряд.
Стараниями Исрафилбекова и других большевиков 24 мая в Белясуваре состоялся съезд Советов крестьянских депутатов трех районов Мугани.
— Не успели мы объединить сельские партийные ячейки, создать общеуездный партийный орган, — с досадой говорил Исрафилбеков, — и дорого поплатились за это. Руководство общемуганским съездом, который состоялся в июне, захватили эсеры, и съезд избрал эсеровский уездный исполком во главе с Сухорукиным! — От злости, клокотавшей в нем, Исрафилбеков не мог усидеть на месте. — Вы себе представить не можете, Нариман-бек, какой это „Двуликий Янус“! Хамелеон!
— Да, Мовсум-бек, — вздохнул Нариманов. — Дорого. Очень дорого обходится наш либерализм по отношению к эсерам. Слишком дорого… — Нариманов помолчал, затем обратился к бакинцам: — Ваше сообщение о подготовке бакинского пролетариата к майской стачке и решение ленкоранского комитета связи вырвать власть из рук ильяшевичей и сухорукиных порадовало нас. Недавно мы провели крупное совещание азербайджанских большевиков. А их в Астрахани немало. Ваш покорный слуга выступил с докладом“ и совещание выработало большую программу помощи рабочим и крестьянам Азербайджана в их вооруженной борьбе против мусаватского правительства. Смею думать, наша помощь будет разносторонней и весьма эффективной. Так и передайте товарищам в Баку и Ленкорани. Ну-с, а пока, — Нариманов, мягко улыбаясь, встал, — до скорой встречи в Баку.