Лодки уходят в шторм
Шрифт:
И Киров говорил ему об этом. Он привел образное выражение некоего английского журналиста: «Если нефть — королева» то Баку ее трон" — и сказал, что путь англичан к этому "трону" залит кровью и усеян костьми. Нефть в Баку перемешана с кровью…
"Что я смогу там, не зная ни языка, ни местных обычаев и условий? — заколебался Ульянцев. — Еще не поздно вернуться, сказать, что не слажу…"
"А как же Володя?" — подумал он вдруг.
Несколько дней назад у командующего флотилией Сергея Сакса собрались "на огонек" астраханские балтийцы. Вспоминали Балтику, Кронштадт, общих друзей. Вспомнили и о Володе, друге Ульянцева по "электроминке" Владимире Федоровиче Полухине. Полухин был организатором и руководителем нашумевшего "макаронного бунта" на линкоре "Гангут" в октябре пятнадцатого года. Бунт подавили. Арестовали около сотни матросов. Часть из них предстали перед судом. Полухина выслали в Архангельск в дисциплинарный батальон…
Сакс рассказывал, что в прошлом году, будучи народным комиссаром по морским долам, командировал Полухина в Баку навести революционный порядок в Центрокаспии. Полухин прислал Саксу из Баку одно-единственное письмо, оно случайно сохранилось у него, он прочел его, и строки письма запали в цепкую память Ульянцева: "…Положение в Центрокаспии отчаянное… приняли чуть ли не в штыки. Действую самостоятельно, с полной личной ответственностью… Встретил сильную оппозицию… не остановлюсь ни перед чем, вплоть до применения силы… Деньги англичан действуют вовсю… В день моего приезда было общее собрание команд флотилии, выступал сам, и была проведена резолюция против приглашения англичан… В воздухе пахнет порохом… Тороплюсь занять какой-нибудь корабль. Засим до свидания…"
Вспомнив сейчас эти строки, Ульянцев отметил про себя, сколько в них бесстрашия, энергии и экспрессии: "Действую самостоятельно… не остановлюсь ни перед чем… выступал сам… тороплюсь…" Не успел! Ничего не успел сделать. Полухин приехал в Баку за пять дней до падения Совнаркома. Его расстреляли в числе двадцати шести…
Ульянцев прибавил шаг. Конечно, среди врагов действовать труднее, чем в открытом бою. Но балтийский моряк должен вести себя так, как Володя Полухин. До последней минуты. Да и едет Ульянцев не один, товарищи подобрались хорошие, надежные. Ивана Дудина он знает с Балтики, с Анатолием Лукьяненко подружился в Ставрополе. Ульянцев улыбнулся, вспомнив, как Лукьяненко женил его на Тане. С Александром Топуновым сблизился в Астрахани.
Из кабинета Ульянцев несколько раз звонил Дудину, Топунову и Лукьяненко. Не застал. Домой пошел раньше обычного: надо было подготовить Таню. Как-то перенесет она весть о разлуке?
Таня, конечно, расплакалась, а Ульянцев молча гладил ее по голове, не зная, как успокоить.
Вскоре заявился Дудин. В модных галифе, высоких сапогах, новой гимнастерке и кожаной черной буденовке с большой красной звездой, он выглядел бравым щеголем.
— А вот и Дуда! — обрадовался Ульянцев.
— Здорово, братишки! — зашумел Дудин.
Таня вскочила и убежала на кухню.
— Что мрачен, как осенняя Балтика?
Ульянцев безнадежно махнул рукой, кивнул на дверь в кухню.
— Где пропадал? — спросил он.
— У Мироныча.
— О чем говорили?
— Будто не знаешь, — улыбнулся Дудин. — Выложил ему все "за" и "против". Сам знаешь, после Балтики я два года служил на Каспии, входил в состав Бакинского совдепа. Так что Баку знаю, можно сказать, как свои пять пальцев. Это мой актив. Но и меня многие знают в Баку. Так что могу запросто напороться на провокатора или предателя. И это мой пассив. Сам понимаешь, какой от меня толк, если я завалюсь?
— Стало быть, не едешь? — подытожил Ульянцев.
— Как так не еду? Я сказал Миронычу: раз Тимофей Иванович едет, то я согласен.
Ульянцев хлопнул Дудина по плечу, крепко пожал руку.
Пришли Лукьяненко и Топунов. В большой комнате сделалось шумно.
— Танюша, где ты? Кутим сегодня! — еще с порога крикнул Лукьяненко, высоко держа за хвосты две большие астраханские селедки "залом".
Вышла Таня с красными, припухшими от слез глазами, молча и грустно приняла селедки.
— А хлебушек-то! Настоящий! Фронтовой! — передал ей Лукьяненко буханку хлеба. — Ревет? — спросил он, когда Таня ушла на кухню.
Ульянцев закивал.
С приходом Лукьяненко, подвижного молодого парня с тонкими чертами лица, востроносого, с лукавыми искорками в глазах, напряжение несколько разрядилось.
Уселись за стол, принялись за еду. Таня сидела рядом с мужем. При ней, щадя ее чувства, о поездке старались не говорить. Но нет-нет да кто-нибудь проговаривался, и тогда в голубых глазах Тани вспыхивал испуг, посверкивали слезы. Топунов, желая развеселить ее, шутливо спросил:
— Что сидишь, как на поминках? Поговори с нами!
И Таня не сдержалась. Закрыв лицо руками, она заплакала навзрыд.
— Ну, перестань, Танюша, ну, будет, — гладил большой рукой Ульянцев ее русую голову.
Лукьяненко укоризненно посмотрел на Топунова, и тот виновато развел руками.
— А ты, Дудин, женат или нет? — спросил Топунов, чтобы отвести разговор от Ульянцевых.
— Я, братишки, всю эту канитель раньше пережил, — ответил Дудин. — Моя Прасковья Николаевна — там, на Северном Кавказе.
— У белых?
— Ага. Армия готовилась отступать, а она вдруг сына подарить мне задумала…
Таня, всхлипывая, уставилась на Дудина воспаленными глазами.
— А может, дочь? — лукаво спросил Лукьяненко.
— Может, и дочь, — согласился Дудин. — Врать не буду, не знаю. — В голосе его послышалась грусть.
"Вот и Тимоша не знает… Нет, лучше и не говорить ему…"
— Может, и дочь, — тверже повторил Дудин и, глядя прямо в заплаканные глаза Тани, сказал, словно обращаясь к ней одной: — Такая наша судьба революционная. От разлуки до разлуки. Раз для дела революции надо, значит, терпи и жди.
Таня вытерла ладонями глаза, пошла за чайником, стала спокойней, мягче. Больше она не плакала.
Через несколько дней, когда в Астрахани стало известно, что несколько кораблей Астраханско-Каспийской флотилии захватили форт Александровский, четверку Ульянцева пригласили в губком партии. Здесь Киров, Нариманов, Колесникова и Лазьян дали им последние наставления, советы и высказали пожелания.
Лазьян сел за пишущую машинку "Ремингтон" и, неумело тыкая одним пальцем, напечатал на тонкой материи мандат. Киров вручил Ульянцеву шифр и сверток с пачками "свежих" николаевских ассигнаций для работы на территории, занятой белогвардейцами, где царские деньги имели преимущественное хождение.