Лолиты
Шрифт:
— А! — воскликнул он, и я почувствовал, как его нагой пресс сжался вокруг моего вонзившегося в него пальца. — Present Continuous — это то, что прямо сейчас!
— Так. А Present Indefinite?
— То, что потом! — захихикал он, и свеженький темно-золотистый пушистый животик его заходил ходуном, задрожал, запрыгал. Как я ликовал!
— Present Indefinite в самом общем случае — это то, что происходит тоже в настоящее время, но не прямо сейчас, а обычно, часто, редко, никогда, иногда, всегда… в общем, «по жизни», — пояснил я. — Понятно?
Задав этот вопрос, я хищно заглянул в его красивые светло-карие глаза, ущипнул его кожу в ямочке и дернул за волоски внизу живота.
— Ай, больно! — засмеялся он и заерзал под моим прямым взглядом, под моей твердой рукой, под моей одетостью, под моими знаниями — под моей властью.
Да-да, именно
На другом занятии, в перерыв, он показывал мне своих хомяков. Эти маленькие светло-коричневые существа жили на балконе в довольно большой клетке, сделанной в виде дома — с этажами, трубой и лестницей, по которой они постоянно лазили. Мне было странно их шебутное, суетливое, хищное, беспокойное и такое нелепое существование, — как, впрочем, и им мое, наверное. Они всё время бегали туда-сюда, жевали корм, а если его не было, то нервно и безостановочно грызли металлические прутья решетки, обрамлявшей их клетку.
Мой голенький Леша качал их клетку, изображая землетрясение, выпускал их наружу, сажая на свою сильную руку, переносил из одной ладони в другую, пускал на стол и снова ловил их. В конце концов он посадил их на свой большой игрушечный грузовик с дистанционным управлением и запустил его на изрядной для хомяков скорости. Они явно пришли в смятение. Им стало страшно, они хотели слезть на пол, но спрыгнуть тоже боялись, так как скорость для них была довольно большой. Они не знали, что делать, и метались по грузовику, как герои фильмов.
Леша, мальчик вообще-то незлой, очень радовался, глядя на них. Это зрелище безумно меня возбудило. Прекрасный и дикий обнаженный зверек, издевающийся над другими зверьками, только поменьше. Да он садо-мазохист! Ему нравится как бы отдаваться мне, принимать от меня некоторую боль, разрешать мне, закрытому, щупать его открытое тело в его самых нежных и милых местах, — но ему нравится и брать: мучить других, пусть вроде бы и в шутку.
В детстве я отличался высокой, возможно, чрезмерной чувствительностью и сострадательностью. Мне бывало больно смотреть, как мальчишки давят и режут гусениц, ночных красавиц, лягушек. Мне казалось, будто убивают меня самого. Конечно, мне бы и сейчас не понравилось, если бы он решил вдруг своих хомяков убить. Но ведь он не собирался этого делать. Он их всего лишь пугал. А потому сострадание мое почти целиком потонуло в мощном сладострастии, в том числе философском. Меня поразило и восхитило осознание того, что он был человеком по отношению к ним и зверьком по отношению ко мне.
— Смотрите, смотрите, как завертелся! — говорил он довольно и хищно.
Заслышав жужжание игрушечного грузовика, вбежала Юля, Лешина сестра.
— Леша, что ты опять с ними делаешь?! — закричала она. Похоже, она была столь же чувствительна, как и я в детстве, но при этом не робка, как я, а смела и активна. В голосе ее дрожали и сострадание, и боль, и возмущение, и гнев.
Леша не обратил на нее внимания.
— Леша, прекрати немедленно! Им же страшно! Они же с ума сойдут! — полуорала, полупричитала она.
Леша лишь добавил им крутых виражей.
Тогда она подпрыгнула к нему сзади и изо всех сил ударила его ребрами ладоней по талии. Он вскрикнул и дернулся. Это было великолепно! Бурная эрекция выросла у меня от восторга. Бледная, пухлая, некрасивая, умная и очкастая Юля так отменно унизила смуглого, почти коричневого, вечного голого по пояс Лешу, — сильного, мускулистого, и глупого, состоящего лишь из своего юного и свежего идеального тела. По телу его прошла легкая судорога. На трусах моих опять появилось пятнышко — пока еще, слава Богу, не на брюках. Пока он корчился и восстанавливал дыхание, Юля, как всегда, успела улепетнуть и закрыться на замок в туалете. Глухая ярость клокотала в его мощной груди, в его нагом оранжевом подростковом животе. Он трясся — но не знал, что с собой делать. Я, совсем забыв о приличиях, с открытым ртом и с учащенным дыханием наблюдал за кипящей в его гладком и стройном теле страстью. У меня даже слюнки потекли — во рту, конечно, а не по подбородку. Хотя… второе тоже было бы интересно…
Я обнял его за голые ребра и чуть погладил.
— А ты сам считаешь, что ты хорошо к хомякам относишься? — спросил я нейтрально.
— Да, — сдавленно ответил он. — Я же просто с ними играю.
— А хотел бы ты сам побыть таким хомяком? — Я даже не улыбнулся.
— Как это? — спросил он немного растерянно, но одновременно и с явным интересом.
— Завтра
Солнце, устало позевывая, медленно скатывалось за дома.
Розовый цвет закатных облаков хорошо сочетался с розоватыми заводскими трубами и сиреневыми домами. У Бога был хороший вкус.
Идя домой, я думал о том, что Юля применяет с Лешей хитрую, с какой-то точки зрения подлую тактику. Он неожиданно наносит ему удар, часто еще и в спину, а затем убегает и запирается в туалете, то есть полностью лишает его возможности ей ответить. Но что-то подобное было и в моей собственной жизни.
Бесчестное упоение властью испытал я однажды… во время шахматной партии. Шахматы не очень-то ассоциируются с эротикой, правда? Но тут всё зависит от того, с кем играешь. А играть в первом или втором туре турнира в Дубне выпало мне с моей любимицей, которую заприметил я в первые же секунды еще в день открытия. Лицо ее было, пожалуй, невыразительно. Но тем больше слепило меня ее стройное, крепкое тело. Она, разумеется, была в коротенькой маечке. И меня до озверения возбуждал этот контраст: интеллектуальная атмосфера шахматного турнира — и летняя, эротично-упоительная талия девушки-подростка, вся в мурашках от смелости и радости своего обнажения. Округлые кончики бедер, мохнатая гордая спинка, гибкий, нервный, эластичный пупочек — звездочка в центре золотистого животика с немножко выделяющимся прессом, который так и хочется властно и твердо схватить правой рукой, решительно сжать свои пальцы в кулак, сминая ее счастливую от подчинения плоть, глядя прямо в ее распахнувшиеся от ужаса и страсти глаза, влажные от такого внезапного исполнения заветной и тайной ночной мечты.
И с этим сладостным телом выпало мне играть! Я играл не с шахматистом, не с шахматисткой, не с девушкой даже. Я играл с юным телом, с горячей, обнаженной талией, со знойной звездчатой впадиной в центре чуть пушистого животика. С крошечными кулачками сосков, сжавшимися в центре ее молоденьких, пугливых и дерзких куполов-грудок, упруго натягивавших коротенький топик, под которым не было, кажется, никакого лифчика.
Вся ее биологическая, животная страсть намекала, казалось бы, на то, что играть она будет плохо, ибо может ли это роскошное тело нести в себе глубокий и острый ум? Да, играла она не особенно сильно, моя позиция была лучше почти всю партию. Но решающего перевеса, необходимого для победы, достичь мне никак не удавалось. Я начал вживаться в грядущее разочарование: пол-очка вместо очка, ничья вместо победы, равенство вместо обладания и власти над этой жаркой и трепещущей обнаженной самкой. И с этим мне предстояло жить целые сутки — огромный в таком возрасте срок! В турнире по швейцарской системе, когда девять дней подряд каждый участник играет по одной партии в день, весь день окрашивается результатом и ходом сыгранной до обеда партии. Длительность одной партии может достигать четырех часов на уровне перворазрядников и кандидатов в мастера спорта. На командных первенствах страны среди юниоров — до шести часов. У гроссмейстеров — до семи.
Партия подходила к концу, я потерял уже всякую надежду на победу, двигал фигуры почти механически, из общего позиционного чутья, не вдаваясь в тактические подробности. И вдруг я заметил, что время на моей половине шахматных часов остановилось, а на ее — пошло вдвое быстрее! Это было очень серьезно, ведь просрочить время почти всегда означает проиграть. Я понял, что часы попросту сломались. Сделав ход, она, как всегда, нажимала на кнопку, но время всё равно продолжало идти у нее!
«Сломалось время», — крутилась у меня в голове фразочка в духе Сальвадора Дали. Сломалось что-то и во мне самом. Обычно в таких случаях я говорил сопернику, что, мол, часы стали жульничать в мою пользу, и звал судью, чтобы тот их заменил. Теперь же язык мой отяжелел, руки и ноги окаменели, а в трусах, конечно, всё горело и разбухало. «Свинья! — кричал я себе. — Это же гадость, мерзость, позор! Скажи ей, позови судью! Что с тобой случилось?! В шахматные негодяи решил податься?» Но в зале пахло клубникой, цветами, летел из окна волшебный прохладный ветерок, разбавлявший это жаркий июль, всё вдруг стало чувствами, я хотел впитывать ощущения, плыть в их потоке, чтобы волны его ласкали меня. Я сам превратился в ощущения, но самым главным из них было то, что внизу. Я чувствовал, как из органа моего вытекает сладкая мутная капля, стекает по его смуглой коже, впитывается в трусы… Власть! Он опять почувствовал власть, он оживился, восстал, озверел, он разбушевался.