Ловцы троллейбусов

Яхонтов Андрей Николаевич

— Я понимаю, — соглашался Директор. — Щегол утомляет. Птицы, рыбы, собака — это тяжело. Но, поверь, не так тяжело, как бесконечная вереница больных и напряженная атмосфера тревоги.

Он тоже говорил загадками, но перед ним я не стыдился обнаружить своего непонимания и спрашивал:

— О чем ты?

— Никогда ничего не надо объяснять, — отвечал он. — Запомни — никогда, ничего. Это лишнее. Каждый, у кого есть голова на плечах, сам поймет. А если нет головы, растолковывать бесполезно.

Подвалов было много, все они были разные, не похожие. Лестницы, в них ведущие,

тоже отличались. У одной ступеньки, как у ксилофона, сужались книзу, у другой рассохлись и скрипели, как перекладины дяди Гришиной стремянки. И помещения подвалы занимали самые разные. Но вот что я понял: крыши торчат одиноко, каждая сама по себе, а подвалы между собой связаны. На было вещи, которую Директор не мог бы раздобыть.

Поэтому ему нравилось слушать сны Калисфении Викторовны, и он просил ее толковать их как можно точнее.

— Любое ваше предвидение для меня закон, — твердил он. — Спаржа так спаржа. Спагетти так спагетти.

Однажды за завтраком, пересказав очередное сновидение, Калисфения Викторовна обратилась ко мне:

— Полагаю, сегодня вы получите важное известие.

Я заволновался, Какое? И откуда? А впрочем, я догадался — и сердце мое радостно замерло, — что дождался-таки весточки от друга, Я поскорее отправился на почту. Чужедальний вручил мне конверт, который я тут же распечатал. Письмо было от Редактора. Я внимательно прочитал его два раза, а потом еще три, но ничего не понял. На другой день пришло новое письмо. Из этого, второго, я понял больше. В нем речь шла о стеллажах, которые сооружали мы с дядей Гришей. Они рухнули, К счастью, Редактора в этот момент не было дома. Тон был крайне раздраженный.

Я отправился к нему. Он встретил меня не так приветливо, как в прошлый раз. В комнате царил разгром, Повсюду валялись книги, разломанные доски и осколки стекла.

— Я постараюсь разыскать дядю Гришу, — обещал я.

Это его слегка успокоило. Он предложил мне сесть. Я выбрал стул покрепче, а Редактор занял место за столом.

— Теперь о вашей тетради, — сказал он, нацепив очки на нос.

По левую руку от него, положенные друг на друга переплетами вверх, несколько открытых книг выстраивали как бы елочку; по правую громоздились открытые папки с рукописями. Помнится, я подумал: кто читает столько всего одновременно, сам не знает, чего хочет. А прямо перед ним лежала моя тетрадь.

Какое-то время он нервно перебирал на столе бумажки, потом вперил в меня близорукие глаза. С минуту мы смотрели друг на друга. Он вздохнул и набил трубку ароматным табаком.

— То, что вы пишете, это плохо, — сказал он и выдержал паузу. — Очень плохо.

Я молчал.

— Плохо все, от начала и до конца. То есть что я говорю? Конца, собственно, нет. — Он хмыкнул. — Как, впрочем, и начала.

Улыбнулся. Можно было предположить, ему понравилось, как он повел беседу. А мне вдруг захотелось домой — на старую квартиру, забиться в свою комнатку, и чтоб никто меня не трогал.

Редактор продолжал, распаляясь и разгораясь, как табак при затяжке.

— Я вам не верю. Ни одному слову. То есть почти ни одному. У вас передержки на каждом шагу. Что это за фраза: «Весной много людей начинает ходить по крышам»? Прежде всего бросается в глаза ее фактическая неточность… Можем ли мы утверждать, что явление, о котором вы сообщаете, типично? Что оно носит, так сказать, массовый характер? Можем ли мы утверждать, что в действительности много людей ходит по крышам, будь то весной или летом?

— Весной много, — сказал я.

Он смотрел на меня пристально и с недоверием.

— У меня сложилось впечатление, что этот вот, так называемый друг — лицо вымышленное. Что его нет и никогда не было.

— Мне тоже так начинает казаться, — согласился я.

— И старичок, которого он поехал разыскивать… То строил плотины, то о щуке говорящей принялся хлопотать. Раньше надо было думать — не находите?

— Нахожу, — опустил голову я. — Но, сдается мне, я нашел одну из его картин. На ней ощутимо передано чувство тревоги, которое угнетало его последнее время.

— И троллейбусная ваша компания, — не дослушал меня Редактор. — Чем она привела вас в восторг?

— Я ведь составил список «Кого и за что мне жалко»… — начал объяснять я.

— Да-да, помню. Впрочем, — Редактор сделал отстраняющий жест, — впрочем, хорошо вам удаются кошки.

— Какие кошки? — удивился я.

— Ну, где опричники… И сцена охоты кошки на воробьев… Это сильно, впечатляюще… — Он потупил глаза. — Кстати, вы уверены, что это была кошка… а не кот?

— Не знаю, — подумав, отвечал я.

— Опишите мне ее.

— Кошка как кошка, серая…

— Не черная? И пятна на груди не было?

— Вроде нет, — сказал я.

— Вот видите, — воодушевился он. — У вас нет остроты видения. — И вдруг понизил голос: — Послушайте, зачем вам все это? Не надо вам всего этого.

В обращении его прозвучало неподдельное тепло. Это меня Тронуло.

— Можно пригласить вас пообедать? — спросил я. — Заодно и на картину глянете…

Он посмотрел на меня возмущенно. Подбежал к гардгробу, распахнул дверцы, выхватил из глубины темно-синий костюм на плечиках и, поигрывая им, как мулетой, умчался в ванную. Через несколько минут прибежал с пустой вешалкой и в пижаме. С верхней полки выудил сложенную сорочку и опять скрылся. Еще несколько раз прибегал за галстуками, запонками и, наконец, вернулся опять я пижаме. Объявил:

— Я не еду. У меня брюки неглаженые.

— Пустяки, — заверил его я.

Когда мы прибыли, на шум в прихожую выскочил Элизабет.

Редактор побледнел и закричал:

— Немедленно уберите пса!

Элизабета утащили. Весь обед Вероника хмурилась, и Директор был мрачен. Редактор держался замкнуто и понуро, а потом объяснил:

— Не люблю собак. Уверен, что из-за них я лишился своего дорогого друга. У меня был кот — великолепный пушистый разбойник по имени Котофеич. Как я привязался к нему! Но однажды весной он исчез и больше не появлялся. Я искал его, бегал по дворам, расклеил объявления. Все тщетно.