Ловец удовольствий и мастер оплошностей
Шрифт:
Книгу де Лёза я дочитывал в тот же вечер, не мог угомониться. Своим признанием Эстер меня еще больше встормошила.
Факты и домыслы, валившиеся мне на голову, находили подтверждение в повседневной жизни. Получалось, что всё реально. Это хоть что-то да упрощало, не так страшен черт, как его малюют. К тому же получалось, что всему есть альтернатива. Хочешь – верь. Хочешь – не верь. Кто тебя заставляет? Отведи взгляд в сторону, не смотри – и мир останется для тебя таким, каким он был до этой минуты.
С другой стороны, истины редко обрушиваются
Ночами мне казалось, что меня подводит чувство здравого смысла. Особенно острым чувство разрыва с реальностью становилось в те минуты, когда за окном еще и начинала бушевать стихия, когда в стекла бил летний ливень, непрошенный, невидимый, вероломный. Или когда радиоприемник, о котором ночью иногда забываешь, стоит настроить его на знакомую волну, вдруг выплескивает на голову липкую патоку сто раз знакомых мелодий, чтобы напомнить тебе, что не ты выбираешь, а тебя выбирают, что это происходит даже ночью, пока ты спишь.
Казалось очевидным, что мозги можно промывать даже таким вот нехитрым способом. Даже ночью, когда ты отключен от реальности, даже через такое вот немыслимое чтиво, которое досталось мне от друга. В эти минуты я физически ощущал над собой власть, ту самую, от которой спасался всю жизнь – скрытную, угнетающую, недобрую.
Слышащий да услышит, видящий да увидит, вторю я сам себе. Вот и начинаешь открывать для себя еще более поразительные вещи. А они заставляют задуматься уже над всем.
У «силовиков» – и имя им легион – дела, как выясняется, обстоят не лучше. Карьера в армии делается через «братские» связи. Это во Франции. Да и только ли? Весь остальной контингент, сброд из потливых патриотов и холеных идеалистов, подвизавшихся служить отчизне, – эти и подавно не внушают доверия. Не тянет на свою роль и титулованное потомственное офицерство. Выше своей головы ему всё равно не прыгнуть, потому что настоящая присяга приносится всё же вооруженным силам, стране, а не родословной, не дедушке с бабушкой. Да и какая может быть родословная у аристократии при демократии? Силовой костяк из народа? Но народ давно превратился в народонаселение. Наемная элита, эти выкормленные волчата? Но на аристократию они так же похожи, как волк на собаку. Фасад, дымовая завеса – лучше и не придумаешь…
Взгляд на вещи зависит и от угла зрения. Видел ли я всё это именно в таких красках? Верил ли я в это? По ночам верил и не в такое. Куда деваться? С утра же, завидев в окно белый свет, ясное голубое небо над городом и как ни в чем не бывало плывущие облака, белесые, сиреневые или просто серые, будничные, такие же, как вчера, а может быть, такие же, как столетия назад, – я вдруг говорил себе, что так и совершаются самые большие ошибки. Срыв происходит внутри, в душе. В каком-то смысле – от расслабленности, под настроение. И только потом это приводит к реальным проступкам, уже повседневным и редко осознаваемым. Ведь с тем же успехом в заговор можно поверить, глядя на пасущееся стадо овец или на густо разросшийся куст под окном. Раз много – значит неспроста, значит есть какая-то структура. А где множество – там и смысл. Ведь смысл – если уж вытягивать параллели в струну и бренчать на них в унисон с правдой, святой или надуманной, – смысл всегда почему-то связан с множеством, с несметностью. Тошно же от этого всегда в одиночку. Именно наедине с собой приходится мириться с мизерностью всех личных умозрений перед горой жизненной бессмыслицы, а она подпирает иногда небеса.
Может быть, всё дело в погоде? После настоящей Ипёкшинской зимы и скоротечной русской весны мне с трудом удавалось привыкнуть к будничной духоте Парижа. Я плохо переносил этот период парижского лета. То духота, то дождь. В такие дни я ждал какого-нибудь неприятного звонка, письма из налогов или очищающего урагана с Атлантики.
На достигнутом я конечно не остановился. Как человек книжный, я решил заказать еще пару книг на ту же злосчастную тему, но уже русских. И на это ушло какое-то время.
Абонемент, переоформленный на городской номер, позволял звонить в Кабул по сносным расценкам. Говорили мы с де Лёзом конечно не о книгах и не о конспирологии. Но стоило мне случайно проговориться, как он по привычке поднял меня на смех:
– Ну что, теперь понял, куда ты попал? На что ты угробил столько лет жизни?
Я не ожидал, что Эстер заявится в ресторан с кем-то из знакомых. Ее сопровождал рослый, не первой молодости француз в светлых брюках и в темном пиджаке.
Алан. Она представила его как «кузена». И я сразу же в этом усомнился. На любовника француз тоже не походил. Вряд ли Эстер могла водиться с мужчинами такого типа – без чувства юмора, не первой молодости.
Рыбный ресторан неподалеку от театра Одеон Эстер выбрала сама. На террасе, отгороженной от проезжей части кустами в глиняных вазонах, оказалось просторно и в общем уютно. Нам был с ходу отведен дальний столик, как завсегдатаям.
Алан попросил для Эстер шампанского, а для себя, как и я, виски, но по-прежнему молчал уставившись в меню.
Он мне кого-то напоминал. Я ждал от Эстер намека, объяснительного жеста. Держа себя немного загадочно, она быстро опустошала свой бокал и чего-то выжидала, при этом одаривала меня сахарной многообещающей улыбкой, без привычной двусмысленности в глазах – мол, подожди. На ней было платье шоколадного цвета, такое же символичное, как и при встрече в офисе, похожее на комбинацию, но плечи прикрывала джинсовая курточка в пестрых вышивках. Благодаря курточке наряд и соответствовал хоть каким-то приличиям.
Благовоспитанный, предупредительный – такими бывают почему-то все мужчины с именем «Алан», – «кузен» говорил о том и о сем. О провансальской кухне, о своей поездке в Приморские Альпы, о какой-то поваренной книге, принесшей неплохую прибыль, которую давненько якобы выпустила Эстер. Сам он, как выяснялось, тоже писал «книжки». Между делом он расспрашивал о Москве, о моих собственных литературных «свершениях». В каждом его слове чувствовались кавычки.
Эстер приходилось отвечать за меня. И у меня сразу появилось чувство какой-то неясности, как бывает иногда, когда нутром чуешь, что от тебя чего-то хотят, но прямо никто ничего не говорит.