Ловушка затерянного времени

Тихонова Алёна

Я помню голубое сияние у меня над головой в мгновение, когда я впервые осознал себя частью этого мира. Правда, сначала тот был ограничен всего несколькими помещениями, круглыми, примыкавшими друг к другу в порядке своеобразного лабиринта. Мне ни в малейшей степени не препятствовали исследовать эти помещения, за мной никто не приглядывал. Лишь намного позднее я выяснил, что круглосуточное наблюдение велось через системы, встроенные в потолок. И, наверно, тот наивный младенческий период был единственным, когда я чувствовал себя свободно и хорошо на родине.

На протяжении сорока суточных циклов Зоахимы решали вопрос о том, можно ли позволить мне существовать. Я присутствовал в качестве предмета разбирательства

на каждом заседании, стоял в прозрачной тонкой капсуле, всё слышал, но мой голос наружу не проникал. Как сейчас помню, как меня рассматривали – вы, наверно, смотрите сходным образом на какую-нибудь лампу, решая, как она будет смотреться в интерьере помещения, или деревянный крюк для верхней одежды, прикидывая, подойдёт ли он в пазы. Я не наблюдал ни малейшей потребности во мне ни у одного из них, даже у тех, по чьим образцам был изготовлен. Мне не причиняли никакой физической боли, даже не дотрагивались до меня. Тогда я не имел никакого представления о том, для чего они вообще могут понадобиться, я не знал ни о пожатиях рук, ни о приятельских объятиях. А, не ведая, как может быть иначе, я с полной покорностью принимал всё, что говорили на мой счёт, обсуждая, способен ли я стать полноправным членом общества, или лучше ликвидировать меня, чтобы разрушение генетического кода не продолжалось. Кстати, я тогда ещё ничему не успел поучиться, ни языку, ни терминологии, которую они использовали, но интуитивно понимал всё, что изрекали мои судьи, как если бы информация была уже заложена в меня изначально, реагировала на определённые словосочетания. Я помню фосфоресцирующие зелёные столбы зала заседаний, помню створки дверей, похожие на хитиновые надкрылья жуков, помню поддерживающий потолок каркас, точь-в-точь будто бледная замысловатая паутина. Помню волочащиеся по полу за бесстрастными фигурами, в чьих руках, будто в тисках, задыхалось моё будущее, полы чёрно-красных плащей. Помню гулкий звук их чересчур самоуверенных шагов, так, наверно, воспринимают их приговорённые к смертной казни. Гибель приближается, а ты заперт, и некуда бежать, даже если сожмёшься и забьёшься в угол – она обязательно тебя заметит.

Моя капсула располагалась по самому центру залы, там, где в полу обустроили специальное углубление под неё. Я был обнажён, стоял по безупречной вертикали, не двигался и не моргал, зато капсула поворачивалась в любую сторону по любому запросу со стороны членов собрания. Звучали реплики, в том числе, и о том, что даже моих генетических родителей нельзя назвать безупречными, что есть нарекания и на их счёт, и что не было ни одной достаточно весомой предпосылки к созданию меня, но им, однако, почему-то уступили, что это недосмотр фонда, ответственного за конструирование детей, и что на руководителей означенной организации также необходимо наложить взыскание. Я не испытывал тревоги, только равнодушие и скуку. Лица, будто выточенные из белого опала, безупречные и никогда не меняющие выражения. Высокие открытые лбы, идеально прямые носы, тонкие, как бы вытянутые в единую нить, губы, узкие подбородки и большие глаза, в подавляющем большинстве своём аспидного оттенка. Волосы у моего народа отсутствуют в принципе, но для всех торжественных мероприятий у нас принято выкрашивать и расписывать узорами часть головы в соответствии с социальным и семейным положением. Оранжевый, например – у техников, синий – у пилотов, зелёный – у политических деятелей. Вот и вокруг меня тогда всё уныло зеленело, сейчас я бы сравнил это с кочками на болоте, но тогда я ещё не ведал о том, что во Вселенной могут быть такие места. А вот ушей у нас, как видишь, нет, их заменяют слуховые отверстия, и, по-моему, так гораздо удобнее… Разглядывая их, я постепенно проникался чем-то, что теперь охарактеризовал бы как животную неприязнь. Эти существа отталкивали меня. Я тогда ещё ни разу не успел столкнуться

с тем, что такое подлинная стужа, но они – они навевали именно подобную ассоциацию, хотя сформулировать её я в то время не сумел бы. Что они имели общего со мной? Кто дал им право говорить обо всём так свысока? Альмайя, как тебе известно, значит Перворождённые, а название нашей звезды, Альмейды – Изначальный свет. Даже Зоахима, то есть Существующая, среди всего калейдоскопа толкований данного понятия близка к тому смыслу, что она одна совершенно точно есть, а всё остальное – либо вокруг неё, либо исключительно благодаря ей, либо только мерещится… Жизнь для нас не подарок, а честь, и этой чести нужно ещё стоить. А плата за неё так высока, что, отдав всё, ты больше не уверен, хочешь ли вообще чего-либо, настолько вымотан, беспомощен и загнан в угол.

Наконец, было постановлено, что меня признают достойным принятия, невзирая на мою генетическую ущербность – ах, как они это произнесли, Кайто, ты даже не представляешь, как можно от пары фраз ощутить себя даже не куском мусора, а паршивым бельмом на глазах тех, кто ожидает, что ты поклонишься им в ноги за то, что не лишают головы сразу, а хотя бы обсуждают, – если я смогу прожить целые сутки вне городского купола, безо всякого снабжения, лишь с тем, что унесу на себе. Стоит сказать, что это отдельный точный расчёт. Если поступить как алчный индивид и взвалить на свои плечи слишком большой вес – не убежишь от пустынных мутантов, таких, как скраги или толиды. Одно попадание шипа на конце хвоста скрага или плазменного выстрела из единственного, зато всегда безупречно меткого глаза толида уничтожит даже Альмайя без возможности восстановления. Если же взято с собой недостаточно – гибнешь от истощения. Наше красное светило беспощадно, кислорода на планете нет. Пережить полдень на открытом пространстве нельзя – сгоришь даже в защитном комбинезоне и шлеме. Ночью же холодно настолько, что можно замёрзнуть насмерть. Фактически, тогда мне подписали смертный приговор, но я не знал об этом. Может, оттого и уцелел. Альмейда жгла сетчатку моих глаз даже через светофильтры, и тот факт, что я смотрел на неё лишь недолго и вскользь, не играл никакой роли – их пекло, словно яблоки собирались лопнуть. Идти в полной амуниции, да ещё и с непривычки, получалось неуклюже, но альтернативы я не имел. У нас нет таких потовых желез, как у вас, но некоторая жидкость выделяется, она голубоватая, солёная на вкус, вязкая и липкая. Она вырабатывается при внезапном и значительном ускорении процесса циркуляции нашей крови и выводится из организма как шлак, если вся совокупность наших биологических функций выполняется без сбоев. Ускорение же данного типа обычно вызывают физические перегрузки, но в моём случае причиной иногда служит и эмоциональная нестабильность.

Мои ноги утопали в песке, когда я брёл прочь от ведущего в Син-Ха-Ру люка, и эти сухие и мёртвые дюны служили мне безмолвным ответом на вопрос о том, для чего стоит дальше жить. Я не хотел становиться их частью, присоединяться к неподвижному, как и подобало месту без изменений и надежды, застывшему, как зародыш в коконе, которому, однако, не суждено родиться никогда, пейзажу. Убитый край, бесплодный и пустой, простирался прямым доказательством преступления моего народа, и они хотели, чтобы я пополнил список их случайных и намеренных ошибок. Впрочем, тогда я, скорее, лишь воспринимал всё это на подсознательном уровне, а не оформлял в осмысленные слова в уме своём, это сейчас, рассказывая, я подбираю наиболее адекватное описание… Но всё равно не могу найти верного определения того, каково мне было, недавно рождённому – и уже выкинутому на произвол сочетания удачи со своей смекалкой. И, несмотря на всю плачевность моего состояния, я хотел поделиться некоторыми попутно возникшими соображениями с кем-нибудь – но, увы, напарника не назначили мне.

Конец ознакомительного фрагмента.