Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
Кинотеатр был знаменит тем, что из него трудно было выйти. Огромные двустворчатые двери в торце заколотили - там висел экран, выход сделали через узкую боковую дверь, раньше через нее входили-выходили грузчики и конторщики Сапогова. Рассчитанная на тридцать человек, она не могла быстро выпустить пятьсот. Народ давился, Антона раз сильно поприжали, мама перестала пускать его одного. Но шел замечательный фильм “Трактористы”, все друзья говорили про Ваню Курского, распевали: “Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси”, Антон упрашивал пустить. Ходатаем выступил Василий Илларионович, заявивший, что не сходя с места сей секунд скажет Антону точно, когда скоро конец фильма.
– Но вы же, Вася, кажется,
– осторожно удивилась мама.
– А зачем смотреть? Как пойдут строем трактора и трактористы запоют что-нибудь хором, шапку в охапку - и на выход.
Антон вернулся невредимым. Но мама все же поинтересовалась:
– Шли строем трактора? Не шли? А как же ты?
– мама еще раз обеспокоенно оглядела Антона.
– Не трактора, а танки. Тоже строем, во весь экран. Я сразу и догадался. И все песню пели: “Сверкая блеском стали, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин”.
В Ссаках же смотрели и “Тарзана”, а по второму и третьему разу бегали в Кларку. Преподаватель английского Атист Крышевич, бывший дипломат, попавший в Чебачинск после добровольного присоединения Латвии, еще до войны читал в лондонской “Таймс”, что крик Тарзана в джунглях - это наложенные друг на друга записи воя гиены, криков бабуинов и птицы марабу. Атисту мы верили - после того, как он сказал, что “На Дерибасовской открылася пивная” поется на мотив популярного во всей Латинской Америке аргентинского танго “Эль чокло”, которое он там везде слышал. Но дело было в том, что Борька Корма без помощи бабуинов воспроизводил этот крик со всеми его дикими руладами с абсолютной точностью. Потом Антон видел другие фильмы на этот сюжет. Старый ему нравился больше. То, что делают новые Тарзаны, овладевшие современным оружием, в боевиках делает любой Сталлоне. А в “Тарзане” с Вейсмюллером была прекрасная ностальгическая идея: сила и ловкость сына природы побеждают технику, слоны оказываются сильнее машин, а тот, кто разговаривает с животными на их языке, - непобедим.
Городской кинотеатр - он же клуб и городской театр - был известен еще историей с занавесом. Его подарила Чебачинску певица Куляш Байсеитова, вернувшись с прославившей ее первой декады казахского искусства в 36-м году в Москве (Антону очень нравилась ее знаменитая песня с припевом: Га-ку, га-ку, га-га-га-га-га!), той самой, на которой всплыл и Джамбул. Занавес был огромный, вишневого рытого бархата. И вдруг он пропал. Сапоговские пудовые замки на мощных пробоях железных дверей оказались целы: кто-то ухитрился снять и унести большой тяжелый занавес после спектакля Омского драматического театра, пока актеры разгримировывались в десяти метрах, за сценой. Недели через две егерь Оглотков, мотаясь по Степи по своим егерским делам, заехал в цыганский табор, недавно раскинутый возле областного центра, в ста верстах от Чебачинска. Цыгане поразили Оглоткова роскошными бархатными шароварами бордового цвета, которые носили все мужчины табора; зрелище - умереть не встать. Табор был тот самый, что стоял недавно под Чебачинском, у Каменухи. Нарядили следствие, цыгане божились и целовали кресты, что купили материю у других цыган, которые теперь гуляют в Степи далеко-далеко. Фамилия у всех в таборе была одна: Безлюдских.
Кавалер Большой Золотой медали Великого князя
Дальше дорога лежала мимо школы - тоже бывшего дома Сапогова. Нижний этаж был когда-то лабазом с полуметровыми кирпичными стенами, второй - из сосны, такие толстые бревна Антон видел еще только раз - на избе Емельяна Пугачева
В школу Антон пошел в первый послевоенный год - во второй класс. Получилось это так.
После обеда, когда дед отдыхал, Антон забирался к нему на широкий топчан. Над топчаном висела географическая карта. Между делом, незаметно дед выучил его по этой карте читать не по слогам, а по какой-то его особой методике, сразу целыми словами.
Как-то зимою дед лежал на своем топчане, укрывшись овчинным тулупом. Мне больше нравился мягкий волчий, как на лежанке русской печи у Вальки Шелепова, и однажды отец Карбека, лесник, предлагал такой же прекрасный тулуп, но дед отговорил всех: овчинный лучше, потому что овечья шерсть обладает целительными свойствами; потом я прочитал, что она еще и отгоняет скорпионов, но и это не помогло, - волчий все равно казался в сто раз лучше. Дед лежал, а я сидел рядом на особенном стульце и читал ему “Правду”. Газету эту дед в руки брать не любил, и когда говорил: “Почитай, что пишут в столицах”, я уже знал, что читать надо только заголовки, делая после каждого паузу, во время которой дед говорил: “Все ясно” или “Потери несут, конечно, только немцы”, или чаще всего: “Валяй дальше”.
Отец вышел на кухню и, пока искал что-то в шкафчике, эту политпятиминутку услышал.
– И давно ты умеешь читать, Антоша?
Этого я не помнил, мне казалось, что я умел читать всегда.
– И считать умеешь?
Дед выучил Антона и счету, сложению-вычитанию в пределах сотни; таблицу умножения он показывал, играя “в пальцы”, и Антон, тоже между прочим, ее запомнил.
– Тасенька, - позвал отец, - иди сюда, посмотришь на результаты по системе Ушинского.
Но мама не удивилась, она знала, что Антон уже читает “Из пушки на Луну” Жюля Верна.
– Что будем делать?
– сказал отец.
– В первом классе станут только алфавит мусолить полгода! Надо отдавать сразу во второй.
– Да он, наверное, писать не умеет, - сказала мама.
– Умею.
– Покажи.
Антон подошел к печке-голландке и, вынув из кармана мел (там держать его бабка не разрешала, но Антон надеялся, что мама этого не знает), написал на ее блестящей черной жести: “наши войска преодолевая”.
– А в тетрадке ты можешь?
Антон смутился. Тетрадки у него не было. Писали они с дедом всегда мелом на той же голландке. Мама дала карандаш. Карандашом Антон только рисовал (его надо было экономить) - на старых таблицах по метеорологии, где в конце страницы всегда было много чистого места. Он очень старался, но получилось плохо.
– С чистописанием слабовато, - сказала мама.
– А мел в карман не запихивай, положи.
Было решено, что Антон идет осенью этого года во второй класс, а дед начинает немедля, после дня рождения Антона, с 11 февраля заниматься с ним науками не на топчане, а как полагается, за столом, и не когда захочется, а каждый день; чистописание будет контролировать мама как бывшая учительница начальной школы.
Они стали заниматься. За столом все же почти не сидели - дед считал, что усвоение гораздо успешнее происходит не за партой.
– Кюнце погубил не одно поколение, - говорил он в спорах на эту тему с мамой (позже Антон узнал, что этот Кюнце - изобретатель парт с ячейками для чернильниц и откидными крышками, которые с грохотом Антон открывал девять лет; такие парты он увидел потом в чеховской гимназии в Таганроге). Мама не соглашалась, потому что без парты и правильного держания ручки, конец которой смотрел бы точно в плечо, нельзя было выработать хороший почерк. Ее учили чистописанию еще старые гимназические учителя; такого идеального почерка Антон не видел больше никогда.