Ложится мгла на старые ступени

Чудаков Александр Павлович

Никита посоветовал Гурке писать в ООН, недавно организованную. Разговор происходил в котельной. Сначала Никита прошелся насчет начальничка в закон его мать, чтобы его могила х..ми поросла, чтоб его бабушка ежа против шерсти родила, в прабабушку, Богородицу и Бога душу мать, священный синод и матушку Екатерину… Антон подумал, что кочегар начал Загиб Петра Великого, где все упомянутые были уравнены в едином потоке, и что сейчас пойдут святые, всехвальные апостолы и благовенчанные цари, - но Никита, пожелав напоследок, чтобы Гуркину начальнику шакалы яйца отгрызли, остановился и перешел к делу.

–  Прямо в ООН, - горячился он, и его единственный глаз сверкал в отсветах топки.
– Приняли Декларацию

прав человека? Приняли. Ты что, не человек?

–  Человек, - соглашался Гурка.

–  Так пусть тебя и защищают! Они должны защищать всех!

–  Не смогут, - подумав, возражал Гурка.
– Если всех взять… в одном Карлаге тут, у нас, почитай, тысяч тридцать.

–  Хорошо, - соглашался Никита.
– Но одного-то - смогут?

–  Одного, пожалуй, потянут, - соглашался Гурка.
– Да разве до их добересси? Как послать?

–  Ты давай, что’ послать. Его отец, - Никита мотнул головой в сторону Антона, - напишет. А дальше - не твоя забота.

Никита слов на ветер не бросал. У него был канал в свободный мир - сын его друга, кочегара с того же броненосца "Ослябя", моряк, жил в Одессе и ходил в загранку.

–  Ермолай мне не откажет. Вместе в Цусиме полоскались. Уговорит сынка.

Письмо было написано, но адрес? Бывалого матроса Никиту и это не смущало.

–  Да просто: Нью-Йорк, ООН - по-английски. Пусть Антон у своей англичанки спросит. Один раз, давно, когда ножей не знали, х.… мясо рубили, одним словом, при Николашке еще, ждали мы прохода через Суэц, было дело с одним нашим матросом. По пьянке. Ну, не отпускают его из полиции - и все. К командиру корабля - нельзя. Мы сами, матросы, попросили мичмана написать на бумажке: дескать, где резиденция английского генерал-губернатора. И с этой бумажкой - по городу. Отыскали! Генерал-губернатор-то один. А ООН - одна на весь мир. Найдут.

И нашли. Из ООН обратились к Председателю Президиума Верховного Совета Швернику, в обком пришла телега за подписью Горкина - секретаря Президиума. На месте сначала не разобрались и на всякий случай Гурку арестовали - Поля, его жена, вся зареванная, прибежала к Стремоуховым ночью.

В НКВД у Гурки спрашивали две вещи: кто написал письмо и как его отправили в Нью-Йорк. Но Гурка был к обоим вопросам готов и отвечал, что сам написал, а письмо опустил в почтовый вагон поезда "Караганда - Москва". Ему не поверили, но он стоял на своем, как партизан. А когда отпустили, то в это тоже никто не поверил - уже дома. Соседи, все отбывавшие по пятьдесят восьмой и пять или десять "по рогам", квалифицированно разъяснили, что собрать в узелок, он потом с месяц висел у печки в Гуркиной избе. На работе Гурия восстановили - в это тоже никто не верил. Ходил даже слух, что начальника, кому врезал по замордку, уволили, но профессор Резенкампф, у которого как теплотехника были большие связи в депо, утверждал, что это неправда.

–  Зайдешь в избу, Антон?
– сказал Гурий.
– Выпьем.

–  С утра?

–  А что? С утра выпил - весь день свободен.

–  Спасибо, Гурий, в другой раз. Тороплюсь к Атисту Крышевичу.

–  А, к дипломату, Артисту Крысовичу! Сходи, сходи. Отчетливый мужик. Кофеем напоит. В Европах бывал, кофе делает хороший, крепкий, как рельс.

Гимн Советского Союза

Атист Крышевич попал под Караганду, в Карлаг, а через десять лет, получив еще пять по рогам, - сначала в Степняк, а потом в Чебачинск. С молодости он был на дипломатической работе, больше ничего не умел. Правда, вскоре выяснилось, что нужны

его языки. Он их и преподавал в местных школах - где какой требовался: английский, немецкий. Преподавать, впрочем, он тоже не умел: никак не мог взять в толк, как человек, учивший язык с пятого класса, к десятому не может составить самой простой немецкой фразы; его это приводило в страшное недоуменье - с чего начинать, чему учить; к тому ж он не знал, как учить, в чем простодушно и признавался, говоря, что не имеет представления ни о каких методиках.

–  А и никто не имеет, - не менее простодушно говорила ему историчка.
– Вы поступайте как я: как меня учили, так и я учу. Вас как учили языкам?

–  Мы разговаривали с гувернанткой. Или с родителями за обедом. По дням: сегодня по-английски, завтра по-немецки…

Он переводил на латышский Гейне, был знаком с Балтрушайтисом. У Антона он не преподавал; уже в десятом классе Антон принес ему свой перевод из Гете со словами, вспоминая которые, до сих пор покрывался краской стыда:

–  Может, вы помните, еще Лермонтов переводил это стихотворение: "Горные вершины".

–  Помню, - улыбался в роскошную седую бороду Атист Крышевич, - переводил…

–  Понимаете, - горячился Антон, - у Лермонтова - сразу метафора: "спят". У Гете ничего этого нет. "Ьber allen Gipfeln ist ruhe" - и я так и перевожу: "На вершинах горных - тишина".

Я очень гордился точностью своего перевода - соблюденьем метра подлинника, отсутствием перифраз. У Лермонтова был не тот размер, были и перифразы. Но почему-то и "спят во тьме ночной", и "полны свежей мглой" - все это мне безумно нравилось, завораживало и заставляло повторять. Свой перевод повторять не хотелось. Может, поэтому я горячился все больше.

–  Надо просто, безо всего, понимаете?

–  Понимаю, - еще ласковей улыбался Атист Крышевич.
– Это стихотворение Гете - великое искушение. Я тоже… Ты не понимаешь по-латышски… Но я все же прочту. Тринадцать лет я не читал никому своих переводов.

Он закрыл глаза и начал читать. "Печаль на его лице сменилась тихим вдохновеньем", - определил Антон.

На прощанье он подарил Антону рукописный листок с русским переводом самого знаменитого стихотворения Гейне; писано было еще по старой орфографии: "Фраки, белые жилеты, Тальи, стянутые мило, Комплименты, поцелуи, Если б в вас да сердце было". На листке не было имени переводчика, но этот перевод Антону потом никогда не попадался, ни Копелев, ни Ратгауз, ни Львов тоже его не знали.

В классе Антона немецкий язык преподавал не Атист Крышевич, а Роберт Васильич, суровый с виду немец; суровость ему придавала наглухо застегнутая темно-серая сталинка. Про него говорили, что в Энгельсе у него осталась жена или невеста, русская, которая не захотела ехать с ним в ссылку.

Как-то он сказал, что мы будем разучивать Гимн Советского Союза по-немецки, что спрашивать он будет каждого, потому что это не обычное стихотворение, а Гимн, мы должны его знать так же, как знаем по-русски. Гимн мы выучили - даже великовозрастный богатырь Илья Падалко, по прозвищу Муромец, не запоминавший вообще ничего.

Однажды Роберт Васильич вошел в класс с видом таинственно-торжественным; не раскрывая журнала, подошел к первой парте и объявил, что сегодня мы будем хором петь Гимн - по-немецки. Петь будем стоя, потому что при исполнении Государственного Гимна встают во всех странах, тем более в нашей стране - при последних словах Роберт Васильич оглянулся на дверь.

Хлопая крышками, мы встали. Роберт Васильич поднял руки и стал очень похож на немца из фильма "Падение Берлина", но Антону стало стыдно, что он это подумал, он замотал головою, чтобы прогнать такие картины. Учитель плавно взмахнул руками и запел. Со второго куплета мы запели тоже: