Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
В нашей школе всякий, надевший галстук, должен был быть всегда готов за него ответить. Увидев галстучника, кто-нибудь (чаще всего Борька Корма) хватал его за галстук под самое горло так, что перехватывало дыхание, и говорил грозно: "Ответь за галстук!". И галстучник сипло выдавливал: "Не трожь рабоче-крестьянскую кровь - она и так пролита в октябрьские дни".
Все главное происходило на Улице. Улицу Антон любил, но она была к нему сурова: дразнила профессором кислых щей, била - за отказ признать, что удавы бывают в сто метров длиной или что камни растут. "Да скажи этим негодяям, - говорила бабка, примачивая ему очередные фонари под глазами, которые с невероятной точностью
Приятели постигали законы Улицы с бесштанного младенчества, Антона долго не пускали играть с этой бандой, появился он на Улице как чужак, и хотя очень старался показаться своим, это таки не удалось. В выпускное лето Петька Змейко как-то сказал Антону:
– Ты б не матерился при своих уличных.
– Ты находишь, что это оскорбляет их нежные уши? Какого пса! Да они сами…
– Вот именно. А у тебя это выходит ненатурально и натужно.
Улица была не столь проста, как казалась; природу одного ее феномена я так и не смог постичь никогда.
Гоняем мяч. Появляется опоздавший Кемпель. Игра останавливается. Обе команды замирают как бы в безмерном восхищеньи - и тишина взрывается восторженным "ура", высоко вверх летят шапки. Когда клики затихают, Илья Муромец мощно провозглашает: "Где Кемпель - там победа!" Рев возобновляется с новою силой, Васька пронзительно-сверляще свистит, Корма кричит по-тарзаньи. Кемпель с достоинством подходит и пожимает всем руки. Начинается спор, в какой команде будет играть Кемпель, спорят долго и ожесточенно, наконец бросают жребий. Команда, которой выпала решка, снова вопит - уже одна.
Кемпель играл средне. Может показаться, что все действо являлось особо утонченным издевательством. Но это было не так. Вопя, мы испытывали искренний, беспримесный восторг - может, потому особо сильный, что ощущали полную его бескорыстность.
Игра начиналась, и о Кемпеле помнили не больше, чем о любом другом среднем игроке - до начала следующей игры, на которую Кемпель опять опаздывал - и все повторялось. Любопытно, что когда в футбол играли в школьном дворе, Кемпель интереса ни у кого не вызывал. Всеобщий восторг был феноменом массового сознания Улицы и принадлежал исключительно ей.
Рядом с тополями было место не менее памятное - парикмахерская. Всем учащимся мужского пола с первого по восьмой класс полагалось стричься в ней наголо. Тупая машинка драла невероятно, вырывая целые пряди; грязная простыня была закапана слезьми. Кресел было всего три, но за третьим стоял Соломон Борисыч, работавший только модельные стрижки.
Соломон Борисыч сорок лет проработал в Москве на Кузнецком Мосту в известном салоне, где начинал еще в мальчиках у Базиля. В Чебачинск он попал за язык.
– А что я такого сказал? Я такого ничего не сказал. Я только сказал…- он замолкал.
– Базиль нас учил: клиента не только кругом обстриги, но и кругом обговори. Я не мог этого знать, что тот из салона сразу повернет в переулок, а потом - в те ворота - я не мог такого знать!
Было удивительно, что Соломон Борисыч наговорил только на пять лет и пять по рогам. Молчать он не умел - так прочно засели в его голове уроки парижского парикмахера.
– Можно и под полечку, и под Клеопатру! Но лучше сделаем вам коровий язык - у вас волос с висков, для зачеса, хороший. Теперь наденьте ваши очки - под воло’с. Видите, какая работа? Освежить - непременно! Айн момент - только сниму пудромантель (Антон уже знал, что так называется серая пятнистая простыня, которую мастер туго, невпродых обвязывал вокруг шеи). Одеколон мускус амбре! Красная Москва. Тэжэ. Сама Жемчужина душится!
На скользком разгоне Соломон Борисыч с трудом замолкал. Но ненадолго.
Если в гостях у родителей сидел Гройдо, то, взглянув на измученное лицо Антона, он спрашивал светски:
– Как стрижка? Сильно драло? Что Соломон? Про Жемчужину говорил?
Кто такая Жемчужина, Антон знал давно и помнил, как Гройдо сказал: "Фамилия похожа на опереточный псевдоним. Я бы не удивился, если бы она таковым и оказалась. У ее супруга партийная кличка тоже не блещет вкусом - впрочем, как и у всех остальных".
– Он еще говорил, - спешил не растерять запомненное Антон, - что стриг самого Михаил Иваныча.
– Всесоюзного старосту то есть.
– И еще Николай Иваныча.
– Ему не хватило Чебачинска, - повернулся Борис Григорьич к отцу.
– Мало ль Николай Иванычей, - сказал отец.
– Распространенное русское имя-отчество.
– Его счастье, что разговаривает он уже не на Кузнецком Мосту. Там-то все помнят, кому принадлежало это распространенное имя-отчество.
У магазина на лавке, закончив ночное дежурство, курил ночной сторож Казбек Мустафьевич Ерекин. В школьные годы Антона он преподавал казахский язык. Как вихрь, влетал он в класс и на бегу ткнув журналом в кого попадя, выкрикивал: "Счет!" Подвернувшемуся надо было, вскочив, как можно быстрей оттарабанить: "Бip, eкi, уш, торт, бес…" Оценок было две: бес (пять) и кол (Антон с Мятом не раз обсуждали, почему эту оценку он называет по-русски - казалось, что уж в тюркском языке должно быть такое слово). Поставив первую оценку, Казбек Мустафьевич несколько успокаивался и говорил уже тише: "Тегыст". Начиналось чтение и перевод текстов из учебника. Про завод или депо они были понятны: все слова, за вычетом служебных, оказывались русскими. Но попадались тексты и более общего содержания: "Из райкома ВКПб вышел аксакал. Он нес чемодан. Он шел в райком ВЛКСМ. Из райкома ВЛКСМ вышел человек. Это был комсомолец. Он нес только портфель. Человек комсомолец сказал: "Чемодан тяжелый. Я молодой. Я сильный. Дайте, я понесу".
Ноги уже несли его по базарной площади, пустынной и грязной.
Базар собирался по воскресеньям, и в каждое Антон сопровождал туда бабку, считалось - для помощи, хотя она давала нести ему сущую мелочь: щавель, ягоды, десяток-другой рыбешек. В хорошие годы привоз был приличный: из ближних сел подвозили и продавали с возов капусту, замороженное огромными кругами молоко, согнутых подковой мерзлых окуней (почему они любили замерзать именно в такой позе, не мог объяснить даже дед), живых гусей и уток, овечью шерсть, плетенные из ивяных прутьев вентеря и корзины (во вьючные верблюжьи мог поместиться человек); местные выносили своего изделия деревянные ложки и ковши - плашковые и из торца, табуретки, костыли (товар, пользовавшийся спросом), деревянные лопаты, ухваты, глиняные рукомойники, кувшины, макитры, свистульки; стеклозавод с полуторки продавал графины, стаканы, возле машины всегда толпились и шумели: из кособоких ручного дутья стеклянных изделий что-нибудь подходящее выбрать было непросто.
Пока бабка надолго застревала в мясном амбаре, Антону разрешалось сходить за семечками. Их он покупал у Хромого, семечки у него были крупные, хорошо жаренные, не смешанные с сырыми, и стакан был обычный, а не с толстым дном, как у теток (Василий Илларионович смеялся, что такие на стеклозаводе им делают по спецзаказу). В другие дни Хромой торговал у аптеки или клуба; Антон придумал и сам верил, что у него на огороде растет не картошка, а одни подсолнухи. "Спекулянт твой Хромой, - сказала тетя Лариса.
– Обыкновенный спекулянт. Купит в колхозе у кладовщика пять мешков и продает всю зиму".