Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов
Шрифт:
Да не «кого–то». Прусского офицера. Протестанта, чей народ время от времени притязает на различные шведские территории: им–де прусская юрисдикция пойдет только на пользу.
Гамильтон волевым усилием прекратил эти бесполезные размышления. Гадать на кофейной гуще — только время терять. Сейчас надо действовать.
Майор весьма смутно представлял себе облик Бога, но зато ясно понимал Его суть. Вполне возможно, рассуждал он, что Господь пожаловал августейшую свадьбу одобрительным кивком. Но почему выбран такой способ, опасный для предначертанного Небом равновесия наций? Разве не во благо оного равновесия вершатся все добрые дела на свете?
Нет. Гамильтон более не сомневался:
Он двигался вдоль стены в обход зала, пока не нашел прусскую делегацию. Взбешенный посол набрасывался на британских придворных, чего–то требовал — вероятно, немедленного расследования. Вполне натурально выглядели страх и возмущение других пруссаков, дипломатов и военных: похоже, они и впрямь были убеждены, что исчезновение их соотечественника — дело рук злокозненных англичан. За спинами этих гостей в баре, на который Гамильтон привычно кинул взгляд, сидели несколько дюжих приятелей пропавшего, остальные пятеро — из группы охраны делегации. В отличие от других европейских государств Пруссия сохранила старинный принцип обеспечения своих военных. Если Гамильтон и его сослуживцы получали деньгами лишь часть довольствия, то личному составу гард–дюкора, то бишь прусской лейб–гвардии, даже обмундирование не выдавалось.
Эти офицеры не могли значиться ни в одной бальной карте. Они не прочесывали зал, а держались кучкой вблизи начальства — понятное дело, телохранители охраняют «тела».
Но и в этом занятии они не выказывали особого рвения. И вели себя на удивление спокойно. Ни тревоги на лицах, ни злости. Похоже, их ничуть не волновала судьба исчезнувшего товарища. Не тряслись они и за собственную шкуру.
Гамильтон отступил на шаг, позволяя красивым знатным парам увлеченно протанцевать между ним и пруссаками. Он желал удержать за собой позицию привилегированного наблюдателя.
Складывалось впечатление, что пруссаки ждут. И все–таки немножко нервничают. «Им просто хочется отсюда поскорее убраться», — предположил Гамильтон.
Неужели и правда в гард–дю–кор набирают бесчувственных чурбанов? Потеряли при таинственных обстоятельствах своего, так не сидите сложа руки, а возвращайтесь скорее в тот зал, ходите по нему и кричите «ау»…
Он смотрел на них секунду–другую, запоминая лица, затем двинулся дальше. Нашел еще один столик с пруссаками. Эти — нормальные ребята, не орден Черного орла, а гусары, при мундирах и под хмельком. Они негодующе вопили на гогенцоллернском немецком, что если их не допустят к записям техслужбы, не дадут разобраться с пропажей, то будет такое… Даже сказать страшно, что будет.
Гамильтон подцепил со стола бокал и неспешно приблизился к гусарам, по широкой неровной дуге обогнув аристократку, чья свита проявила досадную нерасторопность и приотстала.
Он плюхнулся на стул возле молодца с капитанскими петлицами — виртуальными, в прусском вкусе, дающими понять, что эта великая держава не ровня остальным, потому как воюет с незапамятных времен. Для того же предназначался и ускоренный рост в чинах, в зависимости от заслуг.
— Привет, — сказал Гамильтон.
Пруссаки не ответили, но ощетинились.
Гамильтон, недоуменно хлопая глазами, осведомился:
— А где Хамф?
— Хамф? Майор, фы хто имейт ф фиту? — Гусар спрашивал на североморском пиджине, но даже крепкий акцент не помешал Гамильтону разобрать слова.
Он не хотел выдавать, что и сам отменно говорит по–немецки, правда, с баварским акцентом.
— Парня, здоровенного такого. Пойду, говорит, пройдусь. И с концами. — Гамильтон четко выругался по–голландски и озадаченно покачал головой: — А ну, признавайтесь, куда вы его подевали?
— Потефали?
Пруссаки переглянулись, и Гамильтон понял, что они оскорблены. Двое даже положили руки на пояс, но находившиеся там пространственные складки не таили пистолетов или палашей. Капитан бросил негодующий взгляд на своих людей, и они опомнились. Пошла отповедь на гогенцоллернском насчет так называемого таинственного исчезновения их товарища: несомненно, офицера королевской гвардии похитили ради секретов, которыми он обладает.
Гамильтон замахал руками:
— Нет зря говорить! Хороший парень. Моя даже имя не знать. Он выиграть! В «черный овца». Три раз у моя выиграть в «черный овца». — Он повысил голос: — Отличный парень! Моя должна отдать долг! — Гамильтон выпрямил безымянный палец, предлагая перевести сумму «с кожи на кожу». Он мысленно убрал дополнительные опции, по которым пруссаки могли бы установить его личность. Если будут допытываться, он с легкостью устроит пьяный спектакль: мол, хоть режьте, не помню, куда запрятал. — Долг чести! Такой хороший парень!
Ему не поверили. Никто не потянулся к его пальцу. Но он многое почерпнул из бурной дискуссии на немецком за следующие десять минут, пока рьяно приставал к капитану. Тот все пуще серчал, но не рисковал оскорбить офицера британских вооруженных сил предложением катиться к черту.
Исчезнувшего звали Гельмут Зандельс. Фамилия намекала на шведское происхождение, но такое вовсе даже не редкость на континенте.
Может быть, сейчас, после своего исчезновения, он и хороший парень, но раньше симпатий не внушал. А нечего было ему, пороху не нюхавшему, нос задирать перед настоящими вояками! И критиковать традиционные для геройских гусар взгляды на правительство, на государственное устройство, на глобальную политику. Гамильтон поймал себя на том, что разделяет эту солдатскую неприязнь. Похоже, Зандельс принадлежал к числу тех, для кого воинский долг — понятие расплывчатое.
Гамильтон поднял руку, призывая к миру и оставляя попытки найти общий язык с капитаном, после чего отошел от стола.
Удаляясь, слышал, как возобновился разговор, причем кто–то из гусар позволил себе нелестные слова в адрес принцессы. Но майор не укоротил шага.
Ничем более не сдерживаемые, пришли воспоминания. О нежданной милости Господней, свидетелями коей были только он и она.
Гамильтон проводил отпуск дома, после того как несколько недель отслужил за границей. По своему обыкновению, вместо того чтобы отдыхать и расслабляться, он перевозбудился и напрягся без видимой причины. Не мог спать по ночам, хандрил, даже плакал тихонько, когда в его холостяцкой квартире из театральной машины звучала любимая песня. Три дня пролетели без толку, в раздумьях, куда бы пойти и как бы развлечься. Наконец он шел, и развлекался, и вечерком заглядывал в казарму пропустить стаканчик, и это действовало как лекарство. С четвертого дня и далее отдых доставлял удовольствие, и в собственных глазах Гамильтон выглядел теперь почти нормальным человеком.
Но последние трое суток давались чрезвычайно тяжело. Поэтому Гамильтон старался не считать их «последними», пытался найти какую–нибудь задачу, лучше всего — связанную со службой. Хорошо, если удавалось уговорить кого–нибудь из офицеров, от которых зависело получение задач. Впрочем, последнее время офицеры к подобным просьбам относились более чутко.
Тогда, три года назад, ему предстояло маяться в отпуске две недели. Как раз наступил самый мерзкий период, когда ни себе радости, ни другим пользы.