Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов
Шрифт:
— Вы сейчас говорите от имени его величества?
Из горла королевы–матери вырвался кашель. Вероятно, это означало смех.
— Точно так же, как и вы говорите от имени Всевышнего.
Валентина улыбнулась и чуть опустила голову:
— Ваше величество, я думаю, все великие державы понимают: идет празднование, и нужно немало времени, чтобы пригласить премьер–министра и многих других придворных, с которыми вы должны обсудить столь непростой вопрос.
— Все так. Хорошо, я согласна. Это займет три часа. Вы можете
Валентина и Гамильтон вышли.
— Пойду к нашим, послушаю, о чем говорят, — сказала иезуитка.
— Редкая вы птица, как я погляжу. Волосы длинные носите…
Она остановилась и посмотрела Гамильтону в глаза.
— Вы о чем?
— О том, что вы белая ворона и нисколько этого не стесняетесь.
Она хихикнула, чем удивила Гамильтона. Он даже подумал: «Ну почему я не лорд Кэрни?»
— Готова биться об заклад, — прошептала она, — что к вечеру все это закончится. И кто–то будет мертв.
Майор вернулся в бальный зал. К этому времени у него в голове появилась картинка. Всплыла со дна сознания, из потаенного источника догадок и прозрений — Гамильтон привык ему доверять и никогда не пытался выяснить механику его действий. В тот самый миг, когда исчез Зандельс, Елизавета сделала резкое движение. И было в этом движении что–tq знакомое, даже привычное, но что именно?
Вдруг Гамильтон понял. Она как будто пыталась выстрелить, не имея оружия. Импульс явно исходил от мышц, не от разума. То есть Елизавета почему–то не контролировала себя тогда. Однако на нее это совсем не похоже.
Гамильтон встревожился.
А кто–нибудь еще заметил?
Вряд ли.
Что если и сам он способен действовать, не владея собой? Идти, куда ноги несут, и бездумно творить лихие дела?
Он оборвал эту мысль и просто пошел, куда несли ноги. Приблизился к герольду, державшему в руках планшет с бальными книжками, и предъявил фавор королевы–матери — информация, стоило о ней вспомнить, выскочила на безымянный палец.
Герольд вник в то, что передалось его кисти от Гамильтонова пальца, и вручил планшет.
Майор вполне сознавал, какими катастрофическими могут быть последствия его поступка. Поэтому он внимательно просмотрел список предстоящих Елизавете танцев и стер фамилию некоего случайного француза. Вместо которой одним касанием пальца поставил собственную и вернул планшет герольду.
Тот пребывал в полуобморочном состоянии — как будто сама Костлявая прогуливалась у него перед носом.
Пришлось ждать три танца, прежде чем настал черед Гамильтона.
Сначала балаклава. Потом Entree Grave — загадка, как этот танец оказался в списке; не иначе, герольд всю жизнь ждал возможности попрактиковаться во французском. Затем под бурные аплодисменты хорнпайп для моряков, в том числе для Бертила. И наконец, благодарение Богу, простенький вальс.
Первые три танца Елизавета пропустила, так что Гамильтон встретил ее у столика. Вымуштрованные служанки восприняли его появление стоически. Две компаньонки Лиз не на шутку испугались; Гамильтон понимал их и даже сочувствовал. Ему тоже было неуютно под цепкими недоуменными взглядами столь важных особ, находившихся в этом зале.
Елизавета приняла его руку и слегка пожала.
— Джонни, что это бабушка вдруг задумала?
— Она тут ни при чем.
Такой ответ обеспокоил Лиз.
Они встали в ряд с другими танцорами.
Гамильтон очень явственно чувствовал перчатку на ее левой руке. Механоткань скрадывала жар его собственной кожи, желание осязать девичью кисть. Но даже не будь перчатки, рука не выдала бы Гамильтону правду.
И все же он верил, что эту правду добудет. Отыщет, потому что знает Елизавету.
Заиграл оркестр. Начался танец.
Гамильтон не имел никакого плана, действовал по наитию. Он просто позволил своему телу двигаться, позволил вальсу его нести. Сам себе он казался безумцем, отплясывающим на краю вулкана.
— Помнишь тот день, когда мы познакомились? — спросил Гамильтон, когда был уверен, что их не услышат, по крайней мере, не услышат другие танцоры.
— Помню, конечно. Бедненький мой Сан–Андреас… И дом твой помню, у конюшни…
— А помнишь, о чем я просил в тот день, когда мы были наедине? И ты согласилась. Помнишь те страстные слова, способные развалить всю эту шараду?
Гамильтон ничуть не хмурился, говорил мягко и при этом иронично. Он всегда так вел себя с Лиз, и она подыгрывала, отвечала шпилькой на шпильку и не обижалась. Понимала: он никогда не держит камня за пазухой; его шуточки — не более чем доброе подтрунивание.
Вот на этом–то абсолютном доверии друг к другу и выстроились их чисто английские отношения. Отношения, которые, по словам Кэрни, не вредят равновесию.
Но женщина, вместе с Гамильтоном кружившаяся сейчас в вальсе, возмутилась и обиделась. Все, что она испытывала, читалось на лице.
— Не понимаю, ты о чем! И даже если я на что–то согласилась, все равно…
У Гамильтона раздулись ноздри. Неужели он все–таки ошибся? Тогда ему конец. Но отступать поздно. Если он сорвется и полетит в кратер вулкана, это будет гибелью во имя долга.
Он убрал ладонь с талии принцессы и схватил ее за подбородок. Пальцы глубоко впились в плоть.
И все, кто был в зале, закричали от ужаса.
Еще мгновение, и лейб–гвардейцы откроют огонь.
Есть! Он нащупал! Или только показалось? Нет, точно!..
Он уцепился и рванул изо всех сил.
Лицо принцессы Елизаветы полетело на пол.
Хлынула кровь.
Майор выхватил пистолет и дважды пальнул в сплетение мышц и механизмов, а оно скорчилось и выбросило струю защитной кислоты, обесцветив ближайшие мраморные плиты.