Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм
Шрифт:
Ногти обломаны. Обломал об ее кожу, не давалась в руки, отталкивала, отбивалась, царапалась и визжала, зажимал рот. Дрожащие веки, разбитые окровавленные губы, глаза мечутся, мечутся, рот хватает воздух, как у рыбы на суше, и губы кровят, как крючком порванные. Нет, пусти, не трогай, помогите, за что, за что? Частички мертвой кожи уносит в сливное отверстие с потоком грязной воды, в мыльной пене не видать. Отмыть мыло. Мыльная пена и грязная вода с красноватым оттенком, красновато-ржавым, красновато-бурым. Уносит, исчезает в темноте сливного отверстия. Остаюсь чист и омыт. Окутан облаком чистой белой пены, мыльной пены, мягкий запах, ничем другим не пахнет. Мыльное облако поверх доспехов в черной колючей проволоке волос. Торчат сквозь пену. Сильное тело, сильный торс, лось, тоскливый голос оленя. Если бы тело могло говорить. «Да, мне одиноко, и я отомщу за свое одиночество». Все просто,
Инстинкт хищника вырывается на свободу, как черные грубые волоски сквозь мыльную пену, хищником рысишь по пустынным, дождем омытым улицам, один, жмешься у стен, чуешь, чуешь добычу. Так, наверно, акула, ощерив пасть, прошивает водную толщу океана, так ты прошиваешь город, его пустынные улицы, а в отдалении протяжно свистит поезд, будто ночная птица, свистит и затихает во тьме, голос одиночества. Умоляла о пощаде, сохранить ей жизнь, хоть такую, жалкое подобие жизни. Силу не применял, сама на колени встала. «Мужчина, я вас знаю? Вроде ваше лицо мне знакомо». Ее душа — белый мотылек, сожми в кулаке и нет, бьется, бьется, осыпает свою пудру с хрупких крылышек. Замаранные крылышки, побитые крылышки. Острый звериный запах страха шел от ее души. Храбрые крылышки отчаянно бились. Порванные, поломанные, бились из последних сил, щекотали ладонь. Слюна скопилась в уголках искривленного рта.
Развалины заброшенного дома. Чего шлялась? Зачем полезла? Крошево кирпичей, трухлявое дерево, запах гнили и запустения. Под ногами валяется детский носочек, черствый от грязи. Порванный календарь, скомканные газеты в пятнах. Спотыкалась в темноте, еще и смеялась, осмелилась взять за руку, за поросшую черной проволокой руку. «Пошли сюда. Идите за мной. Знаю, куда идти». Глаза поблескивают в темноте, скалит зубки, глаза только что не светятся, дурная от амфетамина, нажралась «колес», кривая наглая сучья улыбочка играет на губах. Стеклянные глаза. Тонкая шея. Пробирается по осыпям мусора, знаю, куда идти, к плесени и гнили почернелого матраса на полу. Уже и без того в пятнах грязи, не вижу, может, крови, ее или какой-нибудь штучки вроде нее, не первый раз, такое место. «Мужчина, мы с вами где-то уже встречались». Кривая улыбочка, смеется, ее душа — это непролазная грязь. Нахлынуло отвращение, как если глотнул грязной воды. Может, она меня знает или думает, что знает, из другой, из прежней жизни, может, с тех еще пор, когда работал в школе, потом выгнали, любопытные, безжалостные взгляды детей, ощущение, как стая клюет острыми клювами. Вперились, уставились. Может, она у меня и училась, лица-то меняются. Средняя школа Св. Игнасия. Выгнали. Уволили. Внезапно. Назад пути нет. Преподавание запретить. Волчий билет. Отобрали прежнюю жизнь. Все стало ясно. Внезапно понял — да, я одинок, одиночество гонит меня по пустынным улицам, одиночество гонит вперед, им дышу, им питаюсь, им пока еще жив.
Жалят горячие струи воды. Стою под душем, запрокинув голову, подставив струям лицо. Блаженство, блаженство и счастье, вся грязь смыта, содрал, отскреб, отскоблил, все запахи, вся вонь, кровь, крики, содрогания, все бурлящим мыльным водоворотом ввинтилось в сливное отверстие и уплыло по невидимым темным трубам. Чистый запах мыла, праздник отмытой кожи. Щекочет ноздри белый запах мыла. Доспехи плоти, поверх них колючая проволока черных волосков. Чист, полон жизни, полон жара, мое одиночество привело к любви, вот для чего я родился. Содрать, снять, смыть все лишнее. Обнажаешься — и понимаешь это.
Кристофер Фаулер
Семь футов
Более всего Кристофер Фаулер известен своей «темной» городской фантастикой; во всех его тринадцати романах содержатся элементы «черной» комедии, тревоги и сатиры. Он написал тринадцать томов коротких рассказов; в последний, под названием «Демонизированный» («Demonized»), включен его сотый опубликованный рассказ. За «Темным аншлагом» («Full Dark House») — первым томом криминальной гексалогии — последовала «Комната воды» («The Water Room») и «Семьдесят семь циферблатов» («Seventy Seven Clocks»). Читателями был восторженно принят его яркий роман «Менц Инсана» («Мет Insana»). Fla основе рассказа «Мастер строитель» («The Master Builder») был снят телевизионный фильм. Фильм, снятый по еще одному рассказу, «Вождение левой рукой» («Left Hand Drive»), был назван лучшим британским короткометражным фильмом 1993 года. В 1998 году Фаулер получил за лучший рассказ Британскую премию фэнтези, премию имени Августа Дерлета (за лучший роман) за «Темный аншлаг» и премию за рассказ «Американская официантка» («American Waitress»). Живет писатель в Англии, в Лондоне.
Автор
Впервые рассказ «Семь футов» был опубликован в сборнике «Демонизированный».
Клиторпес была никудышной охотницей. Она пряталась под раковину всякий раз, когда к открытой задней двери подходил какой-нибудь зверь — пускай даже не крыса, а белка или соседский кот. Понятное дело, шестнадцать часов ежедневного сна высасывали из нее всю нервную энергию, и она просто вынуждена была прикидываться мертвой, когда ее территории грозила опасность. Она отлично умела делать только две вещи: лупить мотыльков, превращая их крылышки в пыльные лохмотья, до тех пор, пока они не испускали дух, и пристально смотреть в одну точку на стене, фута на три выше головы Эдварда. Что такого видят коты, гадал он, чего не видят люди?
Теперь, когда Сэм умер, а Джилл ушла, Клиторпес осталась единственным его собеседником. Эдвард купил ее, потому что и все остальные купили себе по коту. В тот месяц цены на котов подскочили до небес. Черт возьми, кошачьи приюты по всей стране в считаные дни распродали все, что у них было, и очень скоро самые шелудивые бродячие кошки переходили из рук в руки по немыслимым ценам. Это был самый странный покупательский ажиотаж из всех, что Эдвард когда-либо видел.
Он жил в Кэмдене долгие годы и подумывал о том, чтобы выбраться оттуда, еще до встречи с Джилл. Этот город из-за большого количества грабежей сравнивали с Москвой и Йоханнесбургом, а после восьми убийств на улицах он заработал новое прозвище — Убийственная Миля. В городе работало семьсот полицейских, а ведь он отчаянно нуждался в тысяче или даже больше. И странно было думать, что главная угроза жизни исходит не от грабителей, а от заведений быстрого питания.
Эдвард жил в квартире на Эверсхольт-стрит — одной из самых оригинальных улиц в округе. На отрезке протяженностью в несколько сотен ярдов располагались католическая церковь, спортивный центр, знаменитый рок-паб, муниципальные квартиры, зал для игры в бинго, исправительный центр для несовершеннолетних преступников, итальянское кафе, здание в викторианском стиле — мужское общежитие для мигрантов, ищущих работу, и новостройка с необычными, из зеленого стекла, квартирами-лофтами стоимостью в миллион фунтов. Эдвард жил на первом этаже муниципального дома. Как оказалось, это было неудачное место. Рядом протекал Регент-канал, и в него извергались почти все уличные водостоки. В конце концов городской совет поставил стальные решетки над люками, но было уже поздно.
Эдвард взглянул на фотографию Джилл, приклеенную к пробковой доске рядом с плитой. Когда-то глаза Джилл были цвета дикой сирени, волосы полны солнечного света, но сейчас фотография словно выцветала. Точно кто-то вознамерился убрать Джилл из этого мира. Эдвард тосковал по ней сильнее, чем по Сэму, — ведь сына не вернешь, а Джилл была здесь, жила с двумя братьями в Хэкни. Эдвард знал, что вряд ли когда-нибудь увидит ее снова. Время от времени, ни с того ни с сего, он вслух звал ее по имени и вспоминал, что в дни после смерти Сэма Джилл так похудела и побледнела, что казалось, будто жизнь вытекает из нее. Эдвард беспомощно смотрел, как у нее начинают выпирать ключицы и ребра, как одежда болтается на исхудавших руках. Светлые волосы Джилл, подстриженные чуть ниже ушей, падали ей на лицо, когда она бесконечно отдраивала и отчищала кухонные столы и шкафы. Она перестала говорить Эдварду, о чем думает, и сделалась почти такой же незаметной, как потеки воды на стенках у нее за спиной. Подняв палец, она призывала мужа к молчанию, когда в стенах, под шкафами или на стропилах раздавалось торопливое царапанье когтей.
Крысы. Самые страшные кошмары многих людей, но Эдварда больше не тревожили мысли о мерзких тварях. То, что случилось с его семьей, происходило с людьми по всему городу.
«Крысы, — думал Эдвард, наглухо заваривая заднюю дверь, — в живых ни одной не оставили кошки, у повара соус лакали из ложки, кусали младенцев за ручки и ножки…»
Он не мог вспомнить поэму Роберта Браунинга дальше. Все происходило не совсем так, ибо город Эдварда вряд ли был Гаммельном, но и Кэмдену Крысолов не помешал бы. Однако все, что у них было, — это растерявшийся мэр и дрожащие чиновники с их безнадежными попытками одолеть кризис.