Lues III
Шрифт:
Потом его выдернули из подвала, снова посадили в фургон, снова повязали глаза - все это время он ждал неизбежного завершения - но его снова отправили в неизвестность.
В то время он не обращал внимания на свои болячки. Главное было протянуть нынешний день и дождаться завтрашнего. Насколько это возможно в душном подвале, прикованному натиравшими руку "браслетами" денно и нощно к неработающей батарее отопления. Два раза в день - скудная пища, доставляемая вечно молчащим стражником с редкой, точно выщипанной бородой и худым птичьим лицом. Миску он ставил на пол, у самой лестницы, затем, медленно поднимался на семь ступенек; хлопала тяжелая дверь, лязгал замок. И снова одиночество.
Новый полевой командир, которому он
Ему осталось идти всего ничего. Остановка автобуса находится от въезда в станицу метрах в двухстах, рядом с продмагом, напротив сельсовета единственных двухэтажных каменных знаний в поселке. Он взглянул на часы. До приезда "Пазика", оставалось еще с полчаса. У него есть время обсушиться под навесом остановки да купить положенную планом газету.
Едва он вошел в станицу, сапоги перестали чавкать. Дорога была покрыта щебенкой, сочно хрустевшей под подошвами кирзы. Насыпали ее очень давно, проезжающие через поселок машины уже разбрызгали большую часть щебня по краям дороги, но идти было не в пример удобнее. Ему вспомнилось, что кое-где и в Грозном, все больше на окраинах, конечно, в закоулках Заводского района, встречались такие же, покрытые щебнем, дороги. Когда-то он хорошо знал свой город. Часто бывал по разным надобностям и в силу природной своей любознательности в самых разных его уголках, и лишь длинный рукав Старопромысловского района города, аппендиксом цивилизации уходивший далеко в степь, был ему мало знаком.
Грозный, Грозный.... Он остановился, снова взглянул на часы. Теперь он называется по-иному, ныне имя ему Джохар, в честь первого президента независимой республики.
Джохар обрел власть еще лет восемь назад... да как раз перед тем, как его захватили на остановке. А весной девяносто второго стал полновластным хозяином - иного слова и подобрать нельзя -республики. Месяц тот ныне ему невозможно вспомнить, к тому же известие дошло до него с большим опозданием. Помнится, он вначале и предположить не мог, чему так радуются полонившие его люди. Тогда, кажется, или чуть позже, - ему попалась в руки газета, которую, видно, хотели использовать по иному назначению, как обычно используют газеты в глуши, - был разогнан парламент республики, расстрелян горсовет, возглавляемый недавним ставленником первого президента, а в возмущенные новыми порядками северные казачьи станицы с юга республики стянуты верные генералу Джохару войска. Это оказалось началом: кровь пролившись, стала расползаться по республике алым пятном, марая города и села. И в столице, и в Аргуне, и в Урус-Мартане....
Странное все же название у поселка, снова подумалось ему. Для себя вольно он переводил его как "русскому - секир башка". Это уже потом оказалось, что не только русскому, потом, когда он не просто находил интересным название, увидев его на карте, реально оказался в нем, когда был "отфильтрован" от прочих пленных, взятых в тот день, неделю, декаду и поступил в распоряжение к своему первому полевому командиру.
Кровь, это известно всем, не высыхает. Люди Книги говорят, к примеру, что она вопиет к небесам. Люди его веры утверждают, что она взывает к оставшимся в живых.
Тогда уже, в те далекие времена, в город начал вкрадываться страх. Нет, раньше, еще за год до явления легендарного генерала. Тоже осенью мерзкой, дождливой, слякотной - госсовет республики принял свою знаменитую декларацию о суверенитете. Кажется, маленькая, не разделившаяся еще тогда на "своих" и "не своих" вайнахов, республика тогда была первой, кто осмелился. Ему помнилось, отлично помнилось, как народ был счастлив, собираясь на улицах и площадях, как ликовал, отмечая столь знаменательное событие: незнакомые люди поздравляли друг друга с ним, как с великим праздником, казалось, еще немного и, освободившись от прогнившего, отжившего свое имперского центра, они заживут так, как не жили еще никогда. Сколько же искренности было в тех поздравлениях....
Вот только стало опасно выходить вечерами из дома. Потому как появились люди в униформе со странными нашивками, изображавшими прилегшего на минуту белого волка, люди с оружием в руках, и, тем не менее, не имевшие никакого отношения к органам правопорядка. Люди, ставшие противовесом официальным органам правопорядка и вершившие свой, тайный и оттого куда более страшный. Поначалу на них не обращали внимания: народ собирался на ставшие привычными митинги и требовал выхода из состава, новых выборов, еще того, что по обыкновению требуют на митингах. На один из таких они с женой отправились как на гуляние.
Когда подобные выступления приелись и самим митингующим, они, осмелев, отправились на радио, где долго требовали выступления знаменитых деятелей вайнашского движения, пришедшими с ними. Народ не был услышан, и кто-то из знаменитых деятелей, разрешил, нет, настоял на разгроме непокорного радио. Люди в униформе с волчьими нашивками сопровождали демонстрантов, но не вмешивались ни в погром ни в мародерство, ждали, когда все разойдутся по домам. Так же терпеливо ждала и милиция.
А после ночи стали безлюдны и пусты, и в их пугающей тиши порой слышна была торопливая, захлебывающаяся стрельба на улицах. Он тогда согласился с женой, что на время, конечно, надо переехать к ее родителям в станицу, пока все не утрясется, но все чего-то ждал, ждал. Кажется, даже с прежней надеждою.... Так и не собрался: то одно, то другое, сначала неотложные дела в институте, потом командировка летом, а под конец эти ссоры....
Осенью был низложен Верховный Совет. Из уст в уста, шепотком передавали, будто сопротивлявшегося низложению председателя люди в камуфляже попросту выбросили из окна. Кто-то слышал, что власть перешла в руки мафии, кто-то, напротив, утверждал, будто это позорная месть центра, за которую еще надо поквитаться. Но затем появился сам генерал. Выступил с обращением к вайнашскому народу, предупредив его, что все под контролем, волноваться нечего, скоро мы освободимся ото всех, кто стоит над нами и мешает нам жить - генерал говорил по-чеченски с заметным акцентом, как человек плохо знающий родной язык, - а пока не митингуйте, подождите и все сами увидите. Митинговать, в самом деле, после этого предупреждения не посмел никто. В столице наступила мертвящая тишина, не прерывавшаяся и днем. И в ней стали пропадать люди. Его соседи, знакомые, знакомые знакомых, персонажи случайно подслушанных в транспорте разговоров. Уходили - на работу, в магазин, просто погулять. И не возвращались.
Много месяцев спустя он, - уже у нынешнего полевого командира, получив возможность безбоязненно покинуть подвал, узнал о том, что происходило после его пленения. В девяносто втором, состоялись всенародные выборы первого президента независимой республики. Однако, сразу же после подсчета результатов голосования, к зданию избиркома подкатило несколько БТРов, со все теми же людьми в камуфляже и с белым волком на рукавах. Прямой наводкой здание было расстреляно, а результаты всенародного волеизъявления исчезли. Однако, президент, как считалось, все же был переизбран - уже не разогнанным Советом, а всенародным волеизъявлением. За оказанное доверие в тронной своей речи он поблагодарил вайнахов за доверие. И первым делом сообщил о своих счетах с государством, в состав которого некогда входила республика, и которую правители его противоправно провозгласили неотъемлемой частью. А в заключение добавил уже как бы между прочим, что, ежели Москва не пожелает выплатить замученному ей вайнашскому народу контрибуцию за все века неволи, то он объявит ей священную войну.