Lues III
Шрифт:
И опять же, он смел отнести большую часть похвал за совершенное в той стране, к себе... и к тем, кто был с ним, в самом конце августа отправившись к благословенному Каспию. То ли командир решил прервать на время свое затворничество, то ли некие моральные или, не исключено, материальные стимулы оказали влияние, этого он не знал, да и не хотел знать. Ему сообщили, когда и куда он должен был отправляться, он кивнул, молча, как полагается, в ответ. В придачу, ему, именно ему, а не наоборот, дали четырех воинов, зарекомендовавших себя с лучшей стороны, еще во время последней войны.
Вернуться же из Страны гор довелось только ему одному. Так уж получилось, случай, слепая насмешка судьбы, под которой все ходят опьяненные удачей, воины ошиблись едва заметной в темноте уходящего вечера горной тропкой, и взяли много левее. Их мобильную группу заметили еще до подхода к границе, войска уже были
Болячки у него большею частью уже прошли, но начали заметно дрожать руки, и покалывало сердце даже после небольших нагрузок. Непонятно, почему именно его, самого физически слабого из группы, пощадила судьба. Стечение обстоятельств, иначе объяснить случившееся, наверное, просто невозможно.
Когда до границы, обозначенной пунктиром на карте, оставалось с полкилометра, лес кончился, лишь редкие кусты вели тропу к перевалу. Где-то за ним, он не знал точно, где, лежит земля суверенной республики. Воины продолжали упорно карабкаться вверх по каменистому, осыпающемуся склону сопки, изредка останавливаясь - он замыкал шествие, задерживая всех частыми остановками, ожидая, прижав руку к груди, когда восстановится дыхание и перестанут мельтешить огненные колесницы в глазах. Он не оглядывался больше, пытаясь в неверном свете ущербной луны увидеть то, что произошло за несколько десятков километров от этого места. Да и не думал о сделанном. Привык?
– возможно, и так. Скорее, попросту перестал тревожить себя мыслями о свершаемом. Тем более, не в первый и не последний раз.
Старший неожиданно выпрямился, и поднял автомат наизготовку, следующий за ним тотчас же замер, настороженно вслушиваясь. В неверном свете они казались каменными изваяниями, появившимися здесь в незапамятные времена, источенные пронизывающими ветрами и холодными дождями со снегом. "Вертолет", произнес старший, давая знак группе рассыпаться; через несколько томительных секунд и до него донесся далекий стрекот боевой машины.
Мгновение спустя стрекот стал оглушительным. "Ми-восьмой" вылетел из-за сопки, на которую они торопливо карабкались. Сноп лучей прожектора враз ослепил всех, истерично мечась по склону; затем остановился, подрагивая, распознав среди мертвых скал живых людей, и машина пошла на снижение. Ударила очередь, громогласный стрекот вертолетных винтов потонул в диком грохоте тяжелого пулемета; пули пропарывали воздух, со звоном вгрызались в камни, искря и разбрызгиваясь в разные стороны. От поднятой "бортом" пыли стало нечем дышать, он мучительно кашлял, хватая открытым ртом воздух, катался по земле, уже не обращая внимания на грохот очередей, бивших то ближе, то дальше, на визг пролетавших рядом с его скорченным телом пуль, на стоны и дикие крики, терзаемых ревущим свинцом воинов. Избиение продолжалось всего несколько секунд, половина жизни, по его представлению; затем наступила, насыщенная неслышным стрекотом тишина. Луч прожектора сверкнул рядом с кустом, за которым лежал он, уподобившись младенцу в утробе матери, поджав колени к груди, давясь кашлем и пытаясь сдержать дыхание, со свистом вырывавшееся из легких.
Машина развернулась и умчалась ввысь, мгновенно исчезнув из виду; только и остались в воспоминание о ней - испоротая земля да тела четырех погибших.
Сейчас он уже не мог вспомнить, слышал ли ответные выстрелы; кажется, нет. "Борт" для автоматного огня был неуязвим, попав под вертолетный обстрел, группа пыталась скрыться, разбегаясь в разные стороны, но сделать это не успела - слишком неожиданным было нападение.
Оставшись один, он подобрал автомат - своего оружия у него никогда не было - и медленно, волоча, вывихнутую от неудачного падения ногу, вышел на суверенную территорию. По прошествии полусуток на него наткнулась свои, мобильная группа из семи человек его полевого командира, вызвавшаяся найти и предать земле тела погибших.
Положение его, безусловно, упрочилось, результат не замедлил сказаться: следующее задание, вот это, холодным ноябрьским днем, он выполнял в одиночку. По завершении операции его должны были подобрать там, в райцентре, и на машине перебросить на "ту сторону", где и передать командиру. Из рук в руки.
Старик о чем-то спросил его, погрузившись в воспоминания, он прослушал и был вынужден переспросить. Куда направляется?
– в райцентр, в общем-то, денька на два-три, как получится. Нет, не на заработки, просто повидать сестру, давно не виделись. Недавно переехала на новую квартиру, подобрала
От этой болезни его лечили и прежде: давали какие-то сборы, настойки, вот, не так давно - таблетки даже, когда ему было совсем худо, и он по три-четыре кряду не мог дня встать с постели, а тело вновь покрылось мерзкими гноящимися непрерывно язвами, очень долго не заживающими. Что ему давали, и помогло ли лекарство - он не мог сказать. Командир утверждал, имея на то основания, - до провозглашения независимости он работал в морге, - что у него иммунодефицит. Как после рожи. А, может, и, собственно, рожа, вспоминая учебник медицины, читанный в бесконечно давние времена, командир уверенно сказал, что рожа практически не заразна.
Последнее утверждал каждый. И, кажется, был неправ.
Довольно часть он видел крупную сыпь, то появлявшуюся, то исчезавшую на груди, плечах, лице у некоторых воинов, крестьян, таких же пленников, как он сам; папулы эти возникали на несколько дней, порой - неделю, и проходили безо всякого лечения. Изредка появлялись язвочки на губах, пальцах рук и ног, шее, подмышках, все так же со временем исчезавшие.
Ему порой казалось странным, что на это никто не обращает внимания. Но только вначале, потом, отвыкнув от воспоминаний о необходимой гигиене, он так же перестал удивляться, считая, как и все, что "поел что-то не то" и "само пройдет". Так жило большинство, а после ранения в ходе войны под Шали и сам командир, который неожиданно стал отказываться выезжать за границу в Турцию, Крым, на Балканы - для прохождения в куда более комфортных условиях курса лечения и реабилитации.
Исчерпав набор обыденных вопросов, старик замолчал, не зная, то ли отступиться, то ли пытаться продолжить этот односторонний диалог. Ему на выручку пришла жена. Неудовлетворенная выбранной темой беседы, она принялась рассказывать о целях намеченного ими путешествия. Из райцентра они собирались попасть поездом в столицу края, к дочке на свадьбу, она намечена на послезавтра. Если ничего не случиться, тьфу-тьфу, конечно, они как раз успевают.
Он слушал, не перебивая, и не слышал ее слов. Речь женщины как-то странно успокаивала, убаюкивала его. "Проснулся" он только однажды, словно кольнуло что-то и, незаметно взглянув на часы, обнаружил, что автобус запаздывает на десять минут. Женщина все говорила, изредка поправляя прядь волос, выбивавшуюся из-под черного платка. Ее муж сидел молча, поглядывая то на супругу, то на компанию молодых людей - трое юношей лет двадцати, не больше - рассказывающих друг другу не то анекдоты, не то просто смешные случаи из жизни. Один из парней обладал на удивление светлой шевелюрой, собранные на затылке в хвост волосы резко выделялись пшенично-белым мазком на фоне темно-синей джинсовой куртки. Когда юноша поворачивал голову, мазок этот метался по плечам, растекаясь и вновь собираясь, становясь то пепельно-серым, то вновь светлея.
Автобуса по-прежнему не было. Восемь лет назад он тоже запаздывал, но на остановке, кроме тех четверых и еще одной женщины, которую оставили там... навсегда... никого не было. Наверное, приди автобус вовремя, он сейчас жил бы в этом крае. Может быть....
С Грозным его связывали не столько воспоминания босоногого детства, по-своему приятные и оттого западающие в душу, но более всего знакомство с той женщиной, которую, как ему когда-то казалось, он любил и любил бы вечно, и которая согласившись разделить с ним его годы, вышла за него. Ныне же столица республики стала чужой, как и любой другой город этой планеты, и та, что он водил когда-то поздними знойными вечерами под звездчатым южным небом по тенистым бульварам, паркам и ореховым рощам, легко, почти незаметно выскользнула из памяти, оставив после себя лишь флер непонятной ностальгии, фотографический образ в глубинах памяти, да слабый запах духов "Инфини".