Шрифт:
Берендеев Кирилл
LUES III
Задача поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно, о возможном по вероятности или по необходимости
Аристотель
Мелкий изнурительный дождик вперемешку со снегом. Сыплет уже второй день. Дорога раскисла, покрылась свинцово-серыми лужами, разъехалась. Теперь по ней проедешь разве что на тракторе. Или, скорее, на БМП, их на дорогах встречается больше. Рядом граница. Административная, но все же граница. Блокпосты, колючая проволока, рвы, полоса отчуждения, минные поля с выцветшими, покосившимися указателями. И закопанные в землю БТРы, с навечно устремленными на "ту сторону" стволами. Так здесь называют территорию, старательно отгороженную - и отгородившуюся - от остальной страны. Дождь со снегом превращает боевые машины в нелепых,
С "той стороны" то же, что и с этой - безлесные степи: чахлые голые кустарники, жмущиеся по овражкам, по колкам, пожухший ковыль, поломанный непогодой. Но сейчас ветра уже нет, тучи не хотят расходиться, и нудный осенний не то дождь, не то снег продолжается и продолжается бесконечно.
В начале ноября всегда так. То ненастье, то морозы, то оттепели. Каждая новая смена погоды кажется долгосрочной, но не продерживается и нескольких дней. На днях было плюс пятнадцать. Сейчас отметка термометра застыла около нуля. Никакая температура. И сыпет и сыпет неизменный дождь со снегом, бьется потихоньку в окно, пробирается в щели трухлявого домика. Время выходит, пора трогаться отсюда. Тем более, рядом "та сторона". И те люди. Ждущие.
Домик не виден "той стороне", от него до КПП километров пять по разболтанной колее старой дороги. Она ведет из ближайшего от границы селения, станицы, и уходит, петляя, на "ту сторону" до безымянного аула. Десяток домишек, слепленных словно из грязи, два телеграфных столба с перебитыми проводами и несколько землянок. За аулом - пепелище. Еще со времен войны. Небольшая плановая операция. Не то по освобождению, не то по выкуриванию из аула бородатых вооруженных людей в камуфляже и с зелеными головными повязками. Это было, помнится, в последние месяцы войны, когда войска уже уходили с "той стороны". Колонна тяжелой техники подошла по такой же, как и сейчас, раскисшей дороге - то была середина марта - к аулу, федеральные войска оцепили село и заставили жителей покинуть жилища. Затем несколько залпов из башенных орудий, автоматные и пулеметные очереди в ответ, лениво поползшие к небу языки пламени. Затем чей-то надрывный крик.... Через час колонна ушла на свою территорию. Жители вернулись в аул. Вечером, до захода солнца, как велит обычай, хоронили погибших.
Аул был последним его прибежищем на "той стороне". Вчера он покинул его, сопровождаемый бородатыми людьми в камуфляже. Его довели до маленького домика, оставили еды и питья на несколько дней, и, не прощаясь, ушли. Они молчали всю дорогу, не было желания поддерживать разговор. Инструкции даны, вытвержены, время отведено, и стрелки часов неумолимо двинулись с места.
Ему казалось, всю дорогу до этого дощатого домика, что одного его на "этой стороне" не оставят. Не решатся. Но потом понял, что его сомнения были напрасны. Просто они знали его лучше, чем он сам. И сам полевой командир, дававший последние указания с глазу на глаз, что он посчитал для себя особым знаком расположения; да и те люди, с которыми он перешел укрепленную границу между республикой и краем. Его оставили и ушли. Не оглянувшись, так же незаметно, как появились за хорошо укрепленным кордоном.
Несколько часов после их ухода он просто ждал. Сидел на куче прелой соломы и смотрел в крохотное оконце на "ту сторону"; которую покинул впервые. Не осознавая, ни куда смотрит, ни что ощущает при этом. Недвижно сидел и смотрел в окно, последний раз увидев, как мелькнули и исчезли тени знакомых ему бородатых людей в камуфляже. Ожидание давно стало для него больше чем привычкой к пустой трате времени - частью жизни, в некотором роде, определенным ее смыслом. Чем-то вроде вех, расставленных судьбой между событиями, изредка настигавшими его: ожидание перемен, ожидание конца "незаметной" войны, "официальной" войны, заточения, доверия, излечения, вестей от родных, первой вылазки.... Между ними случались и другие ожидания, но совсем незаметные, такие, что не оставили следа в его памяти.
Новое ожидание подходило к концу. Отсчитывало последние свои часы. Вчерашним вечером, перед тем, как заснуть, он еще раз напомнил себе план действий, расписанный буквально по минутам, до последнего движения, и расписание автобуса, уходившего от станицы к поселку - столице административного района края. Вспомнил все, о чем говорил ему полевой командир, в те недолгие минуты, когда они остались с глазу на глаз, все незаметные, но не менее важные мелочи.
Перед рассветом резко похолодало, чтобы согреться, он натянул на себя верхнюю одежду, зарылся поглубже в сваленную в углу скирду соломы. К ночным морозам он, так и не привык. Изъязвленное тело мучительно ныло, каждой косточкой напоминая о своем прошлом. Он старался, как мог, не обращать внимания на боль, утешая, что скоро все зарубцуется вновь. Как рубцевалось уже не раз. Болезнь уйдет ненадолго, оставит на месяц, другой его в покое. Он немного отдохнет от пленившей его болезни, во время этой короткой передышки. Вот лицо уже начинало подживать, на него совсем не будут обращать внимания.
Все, взятое с собой, он проверил и перепроверил не один раз. Что-то ему не понравилось, он перетряхнул рюкзак заново, по-новому переложил вещи. Да, так заметно лучше.
Наутро стало заметно лучше и ему самому. Момент наступил. Собраться и уйти, уничтожив все следы своего пребывания в тонкостенном дощатом домике, было делом получаса. Сюда до весны вряд ли кто заглянет, но, тем не менее, лучше не полагаться на случай.
Вещей у него было немного, большая часть из них взята просто для отвода глаз. В рюкзаке, что он перетряхивал перед уходом, лежала пара полотенец, разношенные донельзя ботинки, завернутые в грубую холщовую ткань, рубашка, приемник без батареек, старый костюм, шарф, двухлитровый "баллон" из-под газированной воды темной пластмассы, жестяная фляжка с минеральной водой и полупустая пачка папирос. Он не курил, но по опыту знал, может пригодиться.
Последний раз оглянувшись на сарай, он невольно сгорбился под изнурительным дождем и побрел по краю раскисшей дороги к станице. Автобус, единственный на сегодня дневной рейс, должен уйти в поселок через два часа. За это время ему надо успеть зайти в киоск и купить поселковую газету. Необходимое для выполнения всего плана условие; хотя читать он уже давно отвык. Затем придти на автобусную станцию и снова ждать.
Сапог увяз в грязи. Он с трудом вытянул его и продолжил путь. Примерно так же, но только с сопровождением, он уходил первый раз. Тогда - из Грозного, куда-то в неизвестность. Переговариваться и задавать вопросы запрещено было сразу, и он более всего боялся неосторожным жестом, движением обеспокоить своих стражей. Тогда тоже был ноябрь, первые его числа. Девяносто первый год. Страна еще не знала, отмечать ли ей бывший великий праздник или уже нет. И он сам, оставленный в одиночестве, в окружении безмолвных бородатых людей с автоматами, ведших его и еще нескольких человек, взятых вместе с ним, не знал.
Дорога шла по балке, затем резко поднималась вверх. Добравшись до вершины, он оглянулся. Нет, не увидят его ни те, ни другие. Пелена дождя надежно укрыла его ото всех.
Сделав еще два шага, он остановился. Бутылка легла неровно, при каждом движении ударяла в спину. Он сбросил рюкзак, поправил ее, положив между ботинками, и продолжил путь. В этот момент он напрягся, вместе с воспоминанием пришло и ожидание тычка ствола автомата в спину и окрик "пошевеливайся!" на чеченском. В девяносто первом он его еще очень плохо знал. Его и еще несколько человек, захваченных на автобусной остановке в центре Грозного, недалеко от вокзала - а он направлялся именно туда вывели из фургона и погнали же раскисшей степной дороге в ту самую неизвестность, которой он боялся более всего. В фургоне он лежал на полу. Рядом с другими горожанами, с завязанными глазами и стянутыми "браслетами" за спиной запястьями. Трудно было сказать, сколько времени он провел в этом положении. Над ними на скамье сидели двое в масках, один из которых немного знал русский и не давал шевелиться и разговаривать, тыкая всякий раз тяжелым сапогом в живот.
Когда он выбрался на возвышенность, идти стало заметно легче. Но от непогоды раззуделось плечо. Сколько тряпок он не подкладывал под ремень, язвы все равно начали вновь гноиться, липкая влага пропитала рубашку. Ничего, идти недалеко, еще один спуск и подъем - и будет видна станица. Он хотел что-то произнести вслух, что-то сопутствующее своим мыслям, но не решился, точно рядом все еще кто-то был. Точно его все еще вели по голой степи в неизвестность бородатые люди в камуфляже. Они шли молча и так же молча подталкивали тех, кто отставал, и все брели и брели по раскисшей проселочной дороге.