Лугару
Шрифт:
Позже, уже через две недели нечеловеческих издевательств, он узнал, что место, куда он попал, называлось пыточной тюрьмой. Сюда специально отправляли самых сложных заключенных, чтобы получить от них признание.
Однажды в камеру к ним попал бывший чекист. Его бросили на нары почти рядом, и он успел с ним сдружиться. Может, из уважения к былым заслугам, а может, потому, что когда-то он был точно таким же, как и те, кто его избивал, пытали его меньше остальных. И он всегда возвращался с допроса на своих ногах.
— Здесь никто не задержится, — говорил он, —
— Куда отправят? Что может быть страшней? — не понял он.
— Страшней то, что вас всех даже в лагеря не отправят. Только в другое место…
— Какое? — не унимался он, несмотря на вечно преследующую его боль.
— Лагерь на шестом километре Овидиопольской дороги, — ответил чекист, — это секретное место, о нем мало кто знает. Его построили всего несколько месяцев назад. Я видел. Все знаю.
— И что там происходит, в этом лагере? — он затаил дыхание.
— Расход.
— Что это? — не понял он.
— Место, где всех стреляют. Там для этого специальные бараки построены. А потом — закопают во рву.
— Как такое может быть?
— Глупый вопрос! — хмыкнул бывший следователь. — Если построено — значит, может. Там стреляют. Всех. Но есть одна вещь… Ты мне понравился, потому могу сказать. Ты как-то отличаешься от всех. Так вот: жаль, что туда попадают одни доходяги. После допросов уже все теряют человеческий облик. А ведь на самом деле из этого лагеря очень легко сбежать.
— Сбежать? — Он не поверил своим ушам.
— Да. Там в одном месте пролом в стене есть. Со стороны одной из вышек, справа. Я знаю. Я сам его сделал. И если нас отвезут туда, вместе мы и сбежим. Я тебя выведу.
— Сбежать, может, и возможно. А дальше куда? Вокруг голая степь!
— В том-то и дело, что нет! Все думают, что голая степь, через нее не уйти, потому даже и не пытаются. А на самом деле там есть поселок! Небольшое село за озерком, через степь. Если дойти до села, можно там достать одежду и выбраться. Только знать надо, куда идти. Я тебе покажу.
— И неужели можно сбежать? — усомнился он.
— Можно. Только никто не знает.
— Зачем ты мне сказал?
— Ты стойкий. Все говорят, что ты как заколдованный… Столько перенес, а не сдался. Я сам такой… Если бежать, то вместе. Ты сильный, ну и я — тоже.
— Что ж ты к своим-то попал?
— Так уж вышло, — чекист отвернулся. — Слышал, как говорят в народе? От тюрьмы да от сумы… Выходит, справедливо это. А за справедливость не грех и пострадать.
— Вот так? Пострадать — вот так? — едва не выкрикнул он.
— Нет, конечно. Я не думал, что… В общем, это не важно. Я когда таким был, думал, что поступаю честно, по совести. Они ведь враги! Они подрывают советский строй, всем хотят зла! Они враги своего собственного народа! А теперь, когда сам стал врагом… Теперь я уже не думаю, что поступал по совести. Вообще не знал, что она у меня есть. Теперь придется как-то жить с этим. Если, конечно, придется.
И это было верно. В тюрьме никто не знал, сколько еще проживет. После допроса, когда в камеру выбрасывали разбитые, окровавленные тела, в которых часто нельзя было узнать человека, никто не знал, дотянет ли этот несчастный до рассвета, или утром из камеры вынесут уже остывший труп.
Это случалось каждой ночью, кто-то обязательно не доживал до утра.
Это было к концу первого месяца, проведенного в тюремных застенках. Однажды ночью всех в камере разбудил странный рев мотора, буквально за стеной. Это было так странно, что с мест вскочили даже те, кто всегда спал крепче остальных.
Поднялся и он. Окон в камере не было, оставалось только прислушиваться к звукам, которые так отчетливо проникали через каменную кладку. Ничего подобного раньше не было.
— Автомобили какие-то пригнали! Сволочам в форме пополнение прибыло… может, нас переведут в другую тюрьму… Или выпустят всех. Ага, размечтались. Выпустят к ядреней фене… — Камера вмиг наполнилась голосами, обсуждались самые разные варианты.
Случайно, он и сам не понял как, но он вдруг увидел, что сосед-чекист, приподнявшись на своих деревянных нарах, вдруг стал быстро-быстро креститься дрожащими руками. Лицо его стало белым как мел, а в расширенных зрачках появилось выражение ужаса.
Он тихонько отошел от остальных и присел на его нары.
— Что случилось? Тебе плохо?
— Значит, это сделают здесь…
— Что сделают?
— Тюрьма переполнена. Решили освободить.
— Ты о чем?
— Машина смерти. Ее пригнали сюда.
— Машина смерти? — у него перехватило дыхание.
— Оставь меня! Ты не понимаешь…
— Расскажи.
— Нет! — Голос чекиста буквально сорвался на истерику. Он прекратил расспрашивать, понимая, что его несчастный товарищ едва удерживается на той тонкой черте, которая отделяет разум от сплошного безумия.
На следующее утро — вернее, еще до рассвета, дверь камеры распахнулась. На пороге появился один из следователей и двое солдат, вооруженных винтовками. Следователь зачитал список из восьми фамилий. Среди них не было ни его, ни бывшего чекиста. Люди построились. Их вывели в коридор. На их лицах было нечто похожее на бодрость — любая перемена в их положении считалась плюсом. И любое движение в сторону, противоположную камере, автоматически считалось надеждой, как бы абсурдна и жалка она ни была.
Дверь захлопнулась, в камере наступила тишина. Он тихонько подсел к чекисту.
— Куда их повели, на допрос?
— Ты не понял, — тот укоризненно посмотрел на него, — в тюрьму пригнали машину смерти. Я же сказал тебе, что тюрьму решили разгрузить.
— Когда же они вернутся?
— Они не вернутся, — и отвернулся к стене, показывая, что больше не желает продолжать разговор.
Заключенные не вернулись. Через два дня повторилось то же самое. И еще через день. В камере остались четверо: он, чекист и еще двое «старожилов», избитых настолько, что ни на одном из них не было живого места. Бывшего учителя истории с содранной кожей тоже забрали.