Луидор

Бриньон Луи

Ришелье устремил на него ледяной взгляд. Голос прозвучал под стать взгляду.

— У вас имелось достаточно времени для того чтобы сделать выбор. И раз уж вы остались, так будьте добры помолчать. От вас требуется, молчать и наблюдать. Больше ничего. Всё остальное сделают мои люди.

Не ожидая ответа на свои слова, Ришелье вновь обратил свой взгляд на действия Люмье. Тот к тому времени успел отодвинуть крышку саркофага. Бросив, короткий взгляд в сторону кардинала и получив в ответ одобрительный кивок, он опустил руки внутрь саркофага и извлёк оттуда тело младенца, обёрнутое

в покрывало с лилиями. Сразу после этого действия, в усыпальнице отчётливо раздались три глубоких вздоха. Не обращая внимания на действия второй половины молчаливых участников происходящего таинства, которые только и делали, что крестились, и бормотали слова молитвы… Люмье бережно передал тело, Сансету. Принимая тело, врачеватель устремил вопросительный взгляд на кардинала. И сразу уже услышал ответ на свой вопрос:

— Ты держишь на руках мёртвое тело мальчика, который мог бы стать королём Франции. Королева, в четвёртый раз подряд разродилась мёртвым младенцем. Я хочу знать… это проклятие Господа или же…ненависть врагов.

Врачеватель молча кивнул головой. Он понимал, чего именно желал кардинал. Цель кардинала стала очевидной и для всех остальных свидетелей происходящего. Стал очевиден и вызов кардинала.

Церковь запрещала подобные действия под страхом смерти. И если он решился нарушить законы церкви, следовательно, чувствовал себя достаточно могущественным, или…имел для этого очень серьёзные основания. Только сейчас до всех троих дошёл смысл слов сказанных кардиналом. Только сейчас они осознали, что сами стали невольники участниками кощунственного ритуала. Отныне, им оставалось только молчать и смотреть.

Тем временем, Састен положил тело младенца на каменный пол и встав на четвереньки, развернул покрывало. Его взгляду предстало посиневшее тельце с плотно закрытыми глазами. Ноги и руки у него были скрючены. С них и начал осмотр, Састен. Он с величайшей осторожностью расцепил руки. Затем каждую из них осмотрел со всех сторон. Ничего необычного не заметно. Отпустив руки,

Састен перевёл взгляд на ноги. Он слегка повернул тело…ему в глаза сразу же бросилась маленькая родинка в виде креста, чуть выше левого колена. Састен внимательно осмотрел родинку со всех сторон.

— Странно, — пробормотал он, бросив очередной взгляд на родинку.

— Ничего странного, — раздался сверху уверенный голос кардинала, который с неослабным вниманием следил за всеми его действиями, — Когда Генрих IV взял на руки новорождённого короля, он сразу же посмотрел на родинку и воскликнул: «Мой сын. Вот она печать Бурбона». Это знак королевской крови и ничего больше. Мне же нужны иные свидетельства.

От кардинала не укрылась странная реакция врачевателя. Тот вначале вздрогнул, затем резко побледнел и на какое то время застыл. И уж после этого продолжил прерванный осмотр.

Састен развернул тельце младенца лицом к себе и стал внимательно рассматривать. Его взгляд сразу привлекли, маленькие светлые пятна возле губ. Он наклонился и осторожно раздвинул губы младенца. Вся полость рта была испещрена такими пятнами. Осмотр был закончен. Састен завернул младенца в покрывало и поднявшись вместе с ним, вручил его обратно Люмье. Тот, также молча принял тело и вернул его на место. Как только крышка саркофага встала на место, раздался голос

Ришелье:

— Итак, ты ничего не нашёл?

Састен поднял уверенный взгляд на кардинала.

— Ребёнок был отравлен. Это и явилось причиной смерти!

— Господи!

В усыпальнице раздался глубокий стон настоятеля, которому оказалось не под силу вынести подобную новость. Не обращая на него ни малейшего внимания, кардинал вплотную приблизился к

Састену и вперив в него пронизывающий взгляд, словно желал вывернуть все его мысли наизнанку:

— Ты не можешь ошибиться? Подумай над своим ответом очень хорошо, ибо каждое твоё слово может обернуться смертельным приговором для многих могущественных людей.

Састен, в ответ устремил на кардинала твёрдый взгляд и с непоколебимой уверенностью, ответил:

— Плод был умерщвлён в утробе матери. Я даже могу сказать, чем именно его отравили. Это была настойка шафрана смешанная с опиумом. В нём достаточно яда для того чтобы умертвить плод, но слишком мало, чтобы причинить вред матери.

Састен, не стал говорить, что уже видел подобные признаки смерти и прежде. Одна дама таким способом избавилась от нежелательного потомства. И этот способ подсказал ей, именно он.

Кардинал помрачнел. Некоторое время он молчал, затем не произнося ни единого слова, покинул усыпальницу. Люмье остался немного дольше. Пока Састен стоял в стороне, он вполголоса разговаривал с настоятелем аббатства Сен — Дени. Видимо, удовольствовавшись полученными ответами, он наконец вспомнил о человеке, которого привёл сюда против его воли. Спустя четверть часа после ухода кардинала, и он покинул стены аббатства. Прежде чем расстаться с Састеном,

Люмье ещё раз предостерёг последнего, а после вручил туго набитый кошелёк с золотыми монетами.

Састен вернулся домой в приподнятом настроении. Что ни говори, за одну ночь удалось заработать огромные деньги. Посему он даже не мыслил о том, чтобы ослушаться предостережений кардинала.

Люмье же, отправился прямиком во дворец кардинала, в Пале — Рояль. Кардинала он застал сидящим в кресле подле камина. Скорее по привычке, нежели испытывая озноб, кардинал протягивал руки к огню. Ко всему прочему, вид камина с горящим огнём помогал ему думать. Люмье, лучше остальных знал эту привычку кардинала. Сбросив с себя плащ, он застыл за креслом, в котором сидел Ришелье.

Люмье, был облачён в строгий чёрный костюм. Его внешность как нельзя лучше соответствовало одежде. Вытянутое лицо, острый взгляд, сосредоточенность, отчётливо двигающиеся скулы и плотно сжатые губы. Тонкие брови, усы и бородка в точности как у кардинала. Этот человек являлся тенью

Ришелье. Он был единственным, кому кардинал доверял безраздельно.

— И как нам следует поступить, Люмье? — не оборачиваясь, спросил кардинал.

— Я жду приказаний вашего преосвященства! — Люмье разговаривал тихо, спокойно и без намёка на раболепие, столь свойственное многим другим.