Луна и солнце
Шрифт:
— Вы ненавидите меня? — прошептала она.
— Помилуйте, почему вы так решили?
— Тогда не позволяйте им больше пускать мне кровь, — взмолилась она, — пожалуйста!
— Вы и в самом деле слишком многого от меня требуете.
Если король повелел сделать мадемуазель де ла Круа кровопускание, Люсьен никак не мог этому воспрепятствовать. Он посвятил свою жизнь выполнению королевских приказов, а не противодействию им.
— Пожалуйста! Пожалуйста, дайте мне слово!
Она с трудом приподнялась в постели, в ужасе и отчаянии вцепившись в его руку. Страх и боль на миг превратили ее в затравленное, обезумевшее животное.
— Пожалуйста,
— Я сделаю все, что смогу.
— Дайте мне слово.
— Хорошо, — сказал он, не до конца уверенный, что поступает правильно, но тронутый ее страхом. — Обещаю.
Она бессильно опустилась на постель, дрожа, все еще не отпуская его руку, и закрыла глаза. Ее волнение постепенно улеглось, пальцы разжались.
Люсьен вздохнул и пригладил ее влажные, потемневшие от пота волосы.
Мари-Жозеф покачивалась на волнах забытья, то уплывая в сон, то ненадолго возвращаясь, ощущая присутствие графа Люсьена, утешенная его обещанием, чувствуя близость обитателей своего воображения, боясь увидеть их в своих снах. Она и сама не в силах была понять, что внушает ей больший ужас: сновидения или реальность.
Когда она проснулась, в комнату из окон лился лунный свет, словно затопивший пол расплавленным серебром. Граф Люсьен ушел. Халида спала рядом с ней, обнимая и согревая ее, и это было необычайно приятно. Доктор Феликс забыл свою угрозу пустить кровь и Халиде; на руках у сестры Мари-Жозеф не увидела ни порезов, ни повязок. Ив дремал, уронив голову на стопку бумаг. Утром он наверняка проснется со стоном: «Шея затекла!»
Ив и Халида, вероятно, раздели ее, потому что на ней осталась только запятнанная кровью рубашка. Она надеялась, что Халида предварительно попросила графа Люсьена уйти и что с нее не стали совлекать одежды на глазах у адъютанта короля. Она не принадлежала к августейшей семье, и потому ей не пристало одеваться на глазах у придворных и справлять нужду при свидетелях.
Она села в постели, ощущая слабость и головокружение.
Проснулся Ив:
— Сестра, тебе лучше?
— Зачем ты разрешил пустить мне кровь?
— Это сделали ради твоего же блага.
Оказывается, он успел просмотреть ее эскизы; их-то он и подложил под голову. Сейчас он пролистал всю стопку с совершенно непроницаемым выражением лица.
— Эту историю поведала мне русалка, — сказала Мари-Жозеф. — Вот что на самом деле случилось во время охоты. Ты пленил не двух русалок, а трех. Они оказали сопротивление, и матросы убили одну…
— Перестань! — оборвал ее он. — Это я рассказал тебе.
— Неправда! Они убили одну и съели. И ты тоже вкусил ее плоти.
— Это мясо животного! И очень и очень вкусное. Если я его попробовал — что за беда?
— Ты всегда уверял, что не способен солгать! Но сейчас я говорю правду, а ты ее отвергаешь. Пожалуйста, поверь мне. Ив, дорогой брат, почему ты перестал мне верить?
Ее взволнованная речь разбудила Халиду.
— Мадемуазель Мари?
Она приподнялась на локте, сонно щурясь. Мари-Жозеф взяла ее за руку, отчаянно ища хоть какой-то поддержки.
— Русалки — неразумные твари, которыми человек вправе распоряжаться по своему усмотрению, — объявил Ив и пересел поближе к ней на постель. — Тебе следует удалиться от двора. Всеобщее внимание чуть было не лишило тебя рассудка. В монастыре ты убережешься от любых волнений и дух твой избежит смятения.
— Нет!
— Вернувшись
— Да она будет там страдать! — закричала Халида.
— Пять лет мне запрещалось читать книги, — начала Мари-Жозеф. — Сестры уверяли, что знание развратит меня, подобно тому как оно развратило Еву. — Она постаралась простить брату его жестокое решение, но ни за что не согласилась бы подчиниться ему во второй раз. — Я не имела права слушать музыку. Сестры не позволяли. Они говорили, что женщинам положено молчать в доме Божьем и что этого требует папа римский. Мне не разрешалось ни читать, ни заниматься науками — у меня просто не было выбора! Я могла лишь думать, размышлять, задавать вопросы, хотя и не смела произнести их вслух. Математика! — Она рассмеялась злым, отрывистым смехом. — Они считали, что я пишу заклинания! Мысленно я слушала музыку, которая никогда не звучала в монастырских стенах, я не могла изгнать ее из собственного сознания, как бы я ни молилась и ни постилась. Я называла себя безумной, грешной… — Она заглянула ему в лицо. — Господин Ньютон ответил на мое письмо, но они сожгли его, не открывая, у меня на глазах! Как ты мог отправить меня туда, где каждый миг был для меня пыткой? Я думала, ты меня любишь…
— Я хотел защитить тебя…
Внезапно его прекрасные глаза наполнились слезами. Смягчившись, он обнял ее, словно стараясь уберечь от опасностей.
— А теперь я возложил на тебя слишком тяжкие обязанности — эта работа тебе не по силам.
— Я люблю эту работу! — воскликнула она. — Я занимаюсь ею с радостью! Я хорошо ее выполняю, я не глупа! Ты должен меня выслушать!
— Мой долг — направлять и наставлять тебя. Твоя привязанность к морской твари противоестественна.
— Моя привязанность к ней не имеет никакого отношения к тому, что она мне поведала. Ты же сам знаешь, что она говорит правду.
Он встал на колени у ее постели и взял ее за руку.
— Помолись вместе со мной, — попросил он.
«Молитва утешит и укрепит меня», — подумала Мари-Жозеф.
Она соскользнула на пол и тоже опустилась на колени, сложив руки, склонив голову, и стала ждать, когда ее объемлет благодатное присутствие Господне.
— Оделетт, ты тоже можешь помолиться за выздоровление Мари-Жозеф!
— Ни за что! — отрезала Халида. — Отныне я не буду возносить христианских молитв, отныне я свободная женщина и магометанка и меня зовут Халида!
Плотнее закутавшись в одеяло, она отвернулась к окну и стала смотреть в залитый лунным светом сад.
— Господи, — прошептала Мари-Жозеф, — Господи…
«А вдруг Господу угодно, чтобы я страдала? — мысленно вопрошала она. — Но мои муки ничтожны в сравнении со страданиями мучеников, с отчаянием русалки. Другие с легкостью переносят кровопускание, и я должна научиться стойко переносить эту процедуру».
Вместо этого она вынудила Лоррена поступить дурно и теперь не могла относиться к нему по-прежнему. Ей сделалось безразлично, нравится она ему или нет. Однако она упала в глазах графа Люсьена, а это уже волновало ее.
«Господи, — прошептала Мари-Жозеф, — Господи, молю Тебя, обрати на меня взор свой, пожалуйста, укрепи и направь меня. Просвети меня, укажи мне, что делать и от чего воздерживаться».
Она умоляла Господа дать ей какой-то знак и даже смела надеться, что его дождется. Но, невзирая на все ее жаркие молитвы, Господь не явил себя.