Луна и солнце
Шрифт:
— Мне нельзя ее играть. — Он сыграл еще одну вариацию. — Мне велели играть только то, что папа выбрал для исполнения перед его величеством.
— Вы сами это сочинили?
— Вам понравилось?
— Очень!
— Спасибо, — застенчиво поблагодарил он.
— Когда вы подрастете, вам разрешат играть все, что хотите, — сказала она. — Сомневаюсь, что кто-то сможет вам помешать.
Он ухмыльнулся:
— Через два года, когда мне исполнится восемь?
— Да, может быть, через два года, когда
— А это что? Кантата в честь его величества? Можно посмотреть?
Он просмотрел лист за листом, покачивая головой в такт мелодии, иногда напевая какой-то мотив, отбивая ритм пальцами.
— О, это чудесно! Это намного лучше, чем… — Он смущенно запнулся. — То есть… Я хотел сказать…
— Чем пьеса, которую я сыграла в Сен-Сире?
— Простите, синьорина Мария, но это действительно намного лучше…
— Но вы же говорили, что остальные пьески пришлись вам по вкусу?
— Да, они, конечно, очень милые, но… я хотел вам понравиться, чтобы вы вышли за меня замуж, когда я вырасту.
— О, Доменико…
Она улыбнулась, на миг забыв о своем огорчении, но не нашла в себе сил унизить его, сказав, что ей не пристало выходить за простолюдина.
— Я слишком стара для вас, я состарюсь еще до того, как вы вырастете.
— Мне все равно! И потом, месье Гупийе — старик!
— Нет, неправда.
И тут она поняла: Доменико ревнует ее.
— Он эгоистичный и подлый, за него никто никогда не выйдет!
— А я не эгоистичный, я не подлый…
— Конечно нет!
— Не важно, что я люблю вас, кантата все равно чудесная! Другие пьески были милые, но…
— Я много лет не упражнялась в игре, не дотрагивалась до клавиш, не сочинила ни одной пьесы. Мне запрещали.
— Это ужасно, — прошептал он.
— Да, это ужасно, — откликнулась она.
— Вы сможете наверстать упущенное?
— Нет, не смогу, Демонико, это время прошло безвозвратно, похищено у меня, и о нем надо просто забыть, перестать себя терзать. Эта музыка на самом деле — дар русалки, и если пьесе присущи какие-то достоинства, то благодарить за них нужно русалку.
Мари-Жозеф гадала, есть ли у кантаты и вправду какие-то сильные стороны, или Доменико превозносил ее, просто чтобы угодить ей, гадала, не испортила ли она своей неискусностью и неопытностью песнь, повествующую о жизни русалки.
В музыкальный салон с величественным видом вошел месье Гупийе, а за ним — стайка загорелых скрипачей и виолончелистов: все они наперебой отирали пот со лба, жмурились в полутемной комнате и требовали вина и пива.
Доменико с заговорщическим видом прошептал на ухо Мари-Жозеф:
— Месье Гупийе сказал, что вам не закончить кантату в срок. Он сказал, что у вас ничего не получится.
— Вот
Доменико склонился над клавиатурой, как будто все это время упражнялся без перерыва, и заиграл кантату Мари-Жозеф.
— Господь свидетель, на моем альте расплавился лак, — пожаловался один из музыкантов помоложе. — В следующий раз, когда мне придется под палящим солнцем без шляпы играть перед королем, все время перемещаясь за ним по саду, возьму свой самый старый инструмент.
— Мишель собирается нахлобучить на альт шляпу, — со смехом провозгласил другой музыкант.
— А мне придется натянуть новые струны, — заметил третий, печально глядя на лопнувшую струну скрипки.
— Держу пари, струна у тебя лопнула из-за этой маленькой пухленькой принцессы, — предположил Мишель. — Надела тысячу серебряных юбок, а у самой небось месячные…
Месье Гупийе в гневе стукнул по полу дирижерской тростью:
— Довольно, Мишель! Вы успели побогохульствовать, оскорбить короля и наговорить непристойностей, и все это за какую-нибудь минуту. Да еще при девице, учительнице арифметики господина Скарлатти!
— Прощу прощения, мамзель.
Альтист Мишель поклонился ей и сосредоточился на бокале вина и куске хлеба с сыром.
— Что вам угодно, мадемуазель де ла Круа? — спросил месье Гупийе. — Зачем вы пришли? Просить, чтобы вас избавили от обязанности сочинять кантату в честь его величества?
— Она завершена, — проговорила Мари-Жозеф.
Она почти не слышала месье Гупийе, потому что слух ее всецело был поглощен игрой Доменико. Когда он играл, музыка звучала совершенно так же, как в ее воображении.
Месье Гупийе подождал. Не получив ни ответа, ни нот, он снова стукнул по полу дирижерской тростью. Мари-Жозеф испуганно вздрогнула, мгновенно вернувшись из мира фантазии в реальность.
— Немедленно дайте мне партитуру! — потребовал он.
— Но Доменико…
И тут она замолчала, пораженная до глубины души. Партитура лежала рядом, на стуле Доменико; он играл по памяти.
Мари-Жозеф неохотно протянула месье Гупийе ноты. Он подержал партитуру в руке, явно удивляясь объему, и быстро пролистал.
— Это что еще такое? Опера? Вы что же, думаете, будто вы — мадемуазель де ла Герр? Вы — дилетантка, женщина — приносите мне оперу и думаете, что я буду ею дирижировать? Бездарно! Безнадежно!
Он попытался разорвать стопку листов пополам, но она оказалась слишком толстой; рука у него соскользнула, и он разодрал лишь первые пять страниц. Он вцепился в них обеими руками, словно пес, терзающий крысу, и с остервенением швырнул покалеченную партитуру на пол. Листы нотной бумаги разлетелись по блестящему паркету.