Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— Да, да, жалости, — продолжал арестованный. — Наверно, много зла сделали этой рукой, если теперь приходится прятать ее от людских глаз? — спросил он словно бы из простого любопытства.
— Послушайте: оставьте болтовню, перестаньте рядиться под еврея, — пытаясь сдержать ярость, ответил Кыржэ. — Один раз вам удалось остричь волосы, хотя ни к чему это не привело… Во второй раз не удастся.
— У нас только раввины не стригутся и не бреются.
Я же простой грешный человек…
— Наверно, я прикажу остричь вам и ресницы — слишком уж они прячут ваши глаза! Садитесь вот тут. на скамье! — строго проговорил он, указывая место, на которое должен сесть арестованный. — И не шевелитесь застыньте!
Эксперт-криминалист
— Да что такое, они у вас не вылезли, случайно?
— До сих пор не замечалось. Может быть, сейчас… кто его знает, — слабо усмехнулся тот.
— Издеваетесь? Шутите? Но не надо мной — над своей собственной жизнью, уверяю вас. В конце концов, неважно, к каким еще уловкам вы решитесь прибегнуть… Именно это и соответствует облику Тома Улму: бесстрашие, присутствие духа. — Он ухватил руками подбородок арестованного и стал мять, изо всех сил тереть его зальцами.
— Все в порядке! — Голос эксперта теперь звучал победоносными нотами. — Показываются, растут! Потерпите немного, какую-то малость. Потом уже ничего не поможет — ни железная выдержка, ни вера в коммунистические идеалы. Как только начнут завиваться в колечки, все будет кончено. Одной завитушки и той хватит… Посмотрите мне в глаза!
В это время со своего складного стула поднялся Кранц — похоже, немец собирался подойти к эксперту.
— Будьте добры, поднимите лицо! — снова проговорил Кыржэ. — Сколько бы раз я ни смотрел в ваши глаза, никак не могу избавиться от ощущения, будто вижу их впервые. Потому что… Ну вот, пожалуйста, опять прячутся! Вы открыто издеваетесь надо мной! Перестаньте. У меня начинает сверлить в голове… Герр Кранц! Герр Кранц! — приняв смиренную юзу, позвал он. — Я, кажется, переборщил, превысил свои полномочия, не так ли? В таком случае — берите его! Передаю в ваши руки — можете исправлять ошибку.
Окаменев в припадке безумного восторга, Кранц открыл наконец рот:
— Зибен ур! — Он достал из кармана часы, поднес их к лицу Кыржэ. Затем шепнул на ухо, косясь в сторону арестованного: — Елена Болдуре!
Кыржэ также посмотрел на часы и, не проронив ни слова, вышел.
В коридоре он наткнулся на надзирателя, стоявшего по стойке "смирно" и всем своим видом показывавшего, что намерен — если будет позволено — доложить о чем-то.
— Чего нужно? — приподнял руку Кыржэ.
— Пришла госпожа Дангэт-Ковальская. Прикажете провести в камеру?
— Можешь, — разрешил тот. — Только попроси немного подождать. Впрочем… Где она, в контрольной будке?
Он быстро пошел по коридору, не обращая внимания на каких-то людей, по-видимому, просителей, безмолвно следовавших за ним.
— Надзиратель! — снова начала звать Лилиана, с огорчением думая, что голос ее звучит слишком слабо и потому, наверно, не слышен в коридоре.
И все же в какую-то минуту дверь отворилась — надзиратель заглянул в камеру.
— Моя мать, госпожа Дангэт-Ковальская, должна сегодня получить свидание. Эксперт-криминалист сказал, что вы можете найти его в камере… — Но не договорила, не смогла назвать имени…
— Если понадобится — найду, — закрывая дверь, пообещал тюремщик.
"Найду, найду" — все еще звучало в ушах. А его уже… Но если это ложь? Не более как провокация? Никто на свете не может схватить такого человека! Никто! Неужели все-таки схватили? Неправда! Или хотя бы напали на след?
"Мама, мамочка! Они узнали, что у него вьющиеся волосы. Только мне на целом свете было это известно. И… еще одному. Он слышал от меня… Если ты мне мать и если я тебе дочь, тогда найди, мамочка, подвал на Вокзальной улице… По левой стороне… Военная
Внезапно она почувствовала, что сейчас расплачется — рыдания подступали откуда-то из дальних глубин, однако сумела справиться с собой, сдержала слезы. Снова подошла к двери, прислушалась — не доносится ли шум из коридора. Потом вернулась к постели, легла. Как ни старалась сдержать стон, даже зажимала ладонью рот и укутывала голову одеялом, рыдания все равно подступали к горлу. Девушка поднялась, села на край койки.
"Мама, посиди рядом со мной, — стала шептать она. — Положи к себе на грудь голову, укачай, как укачивала когда-то маленькую… Помнишь то время? Вот так, мама, вот так… Скажи ему, что я прошу выполнить мою просьбу, — она как будто немного успокоилась, стала держаться ровнее, словно бы и в самом деле разговаривала с мужем, сдержанным, рассудительным, и такою же старалась быть и сама. — Пусть какими угодно путями передаст… Он знает кому… Чтоб немедленно пошел к парикмахеру, остриг волосы и сбрил бороду… Немедленно! Это очень важно, мама! Так и скажи: немедленно! Если ж ответит, что поздно, что теперь уже это не имеет больше смысла, тогда… Тогда скажи, что вина полностью лежит на мне. Что я отдала его в руки Кранца и Кыржэ… Так и скажи, мама, умоляю тебя! И понесу за это заслуженную кару. Но чтобы он, Илие, обязательно нашел Дана — как бы не остался ненаказанным этот предатель! Потому что он и есть предатель, каких не часто встретишь на свете. Не забудь же, мама, скажи: Дан — предатель! Да, да… Сделай это ради меня… Ничем другим я уже не смогу оправдать себя, мама, только этим… Помни же: Дан — предатель…"
— Госпожа Дангэт-Ковальская! — послышался за полуоткрытой дверью голос надзирателя. — Вам разрешено десятиминутное свидание.
Раздались шаги, цоканье каблуков по цементу, пока еще отдаленное и равномерное. Дочь узнала походку матери, стук ее каблуков. Даже как будто услышала легкий шелест вуали.
Она почувствовала внезапно жалость, если даже не презрение к себе: кому, как не жеманной лицеистке, были бы к лицу все эти слезы и сетования? Проклятая слабость духа!
Поднявшись навстречу матери, Лилиана стала легонько массировать кожу на лице, в особенности под глазами, где были огромные черные круги. Хорошо бы еще и говорить ровным, спокойным голосом!
Легкий металлический звон — царапнуло о железо двери кольцо на руке матери: дзинь, дзинь!
В скважине повернули ключ. Лилиана обхватила голову руками и замерла.
В подвале нельзя было продохнуть из-за дыма. После того как из печи вынули наполовину подгоревший хлеб, кто-то распахнул окошко, другой бросился к двери и слегка, чтоб не привлекать внимания прохожих, приоткрыл ее. Потери были значительными, покрыть их было не так уж легко. Тем более в военное время, и виновником был не кто иной, как сам бригадир.
Стоило бы попытаться утрясти дело с плутоньером, каким-то образом загладить вину, но куда там — Илие находился в таком состоянии, в каком бригадира никогда еще не видели. К нему боялся подойти даже Василе Антонюк, которому было поручено стоять на страже и не подпускать к печи ни одного человека, пока он, Илие, разговаривал в кладовке с дамой под вуалью, невзначай явившейся в пекарню. Впрочем, разговаривали они недолго. Чаем и свежеиспеченным хлебом Илие даму не угощал, не проводил до порога… Ему было безразлично даже то, что из печи вовсю валил дым.