Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— Наверно, раньше вы были большим шефом? — спросил между тем арестованный, слегка картавя, словно бы в насмешку. — Потом понизили в должности? Сделали промашку, от чрезмерного усердия? Из-за чего же: жестокости? Или, наоборот, жалости?
Кыржэ поглубже засунул в карман правую руку.
— Так и есть… Большим шефом, говорите? Был. Но вы тоже птица большого полета. Очень! — заметил эксперт. — Вас бы я не расстрелял, упаси господь. На вашем примере следует учиться. Поэтому я и не тороплюсь с окончательным рапортом, хотя это и становится рискованным. Кроме того, вы так себя ведете. Остается многого пожелать…
В нервном возбуждении он вскочил на ноги и стал ходить по камере, озабоченно, если не с испугом, глядя на Кранца,
Но вот снова — лицом к лицу с арестованным.
— Я как-то говорил о ваших кудрях, о том, что это не зависит от человека, выше его возможностей. Не помогут никакие ухищрения. И все же… Хоть вместо вас себя ставь под расстрел. Считаете: не такая уж большая потеря? Но и какой выигрыш, позвольте спросить? К тому же не испытываю никакого желания по собственной воле отдавать себя на смерть. Тем более что несколько дней тому назад ваши молодчики вынудили покончить самоубийством стажера из "Полиции нравов", некоего Дана Фурникэ. Кстати, у него же дома. И сделали это только потому, что он сообщил нам о Кудрявом. То есть о вас… Однако подумать о том, что сами, собственно, выдали вас, не захотели… Теперь вы понимаете, что делается вокруг вас?
— Понятия не имею. Что вы имеете в виду?
— Дело в том, что истекает последний срок, который был мне предоставлен. Шефы вызывают к себе самым срочным образом. Хочу только еще раз изучить черты лица… Итак: вы знаете о военной операции, которая должна быть проведена в предгорьях Карпат? — Он внимательно посмотрел на арестованного. — И на этот раз не хотите отвечать? — И печально добавил: — В таком случае ничем не могу помочь. Абсолютно ничем!
В углу, где сидел Кранц, послышалась какая-то возня — немец сначала приподнялся со своего стула, постоял какое-то время, не разгибая поясницы, потом наконец выпрямился.
— Неужели вы все-таки хотели спасти меня? — робко спросил арестованный. — В самом деле? Это же большой риск… Вам жаль меня?
— Не торопитесь со своей иронией! — сказал Кыржэ. — Расстрелять никогда не поздно, будь вы Берку Маламуд или Тома Улму. Все равно погибнете… Да, мне жаль вас. Для меня арест человека — всего лишь уступка. Невозможность продолжать преследование правонарушителя, — стал объяснять эксперт. — Подрывные элементы нужны мне больше на свободе — очень интересуюсь психологическими экспериментами. Будучи вашим идейным противником, пытаюсь понять следующее: советская власть пришла в Бессарабию всего лишь в сороковом году, но успела за это время больше, чем мы за двадцать с лишним лет. Это больше всего бесит меня… В общем-то я не дубина… тоже есть свои моральные принципы, определенный жизненный кодекс… Только зачем я все это говорю? Чем лучше вы меня поймете, тем больше будете ненавидеть. И все же: я глубоко уважаю такого человека, как Тома Улму, и всегда готов…
— Я — тоже, только жаль… что как был, так и останусь Маламудом, — перебил арестованный. — Уважение ваше не по адресу. Мое место… в "салоне для ожидания", я хорошо это знаю.
Он не договорил — увидел, что вплотную к ним подошел Кранц. Немец не выказывал любопытства, как будто отлично знал, о чем ведется беседа. Никаких сомнений, никаких неожиданностей. Об этом говорила походка, выражение лица. Все разворачивалось по заранее известному, тщательно, до деталей разработанному сценарию…
Он показал Кыржэ свои внушительные карманные часы.
Незаметно кивнув — давая понять, что принял сигнал во внимание, — эксперт попросил немца оставить его наедине с арестованным. Тот вышел, однако вместо него в камере появился надзиратель.
— Вашу просьбу — относительно "салона" — можно выполнить без особого риска. Только чтобы ни один из обитателей ничего не узнал! Дай бог, чтобы всех их не расстреляли еще до рассвета! По-видимому, хотите облегчить им последние минуты?
Он ждал опровержения, хотя бы
— Только не хотелось бы все же, чтоб вы разделили их участь… Еще раз повторяю: у Тома Улму есть определенные шансы… — Он весь напрягся, поймав на себе взгляд арестованного. — Не смотрите так, не смотрите — не делайте из меня великодушного человека. Я им не являюсь…
— Не приходится сомневаться, — заверил тот. — И поэтому хочу спросить: чем вам помочь, как облегчить ваше "тяжелое" положение? Только должен предупредить: за меня никто вам не предложит даже единого дня жизни.
— Видите ли, дорогой, я учел и это. Хотите уйти как можно скорее, чтобы прекратилось преследование Тома Улму? Допустим, это еще можно понять… Но почему вы должны желать смерти для Лилианы Дангэт-Ковальской, объявившей забастовку, отказывающейся от еды и питья? Только потому, что она ваша последовательница? Бедная девочка обожает вас… Сколько перестрадала из-за того, что, видите ли, когда-то будто бы познакомилась с вами, однажды гуляла где-то за городом… Якобы вы разделили с нею последний кусок хлеба, угощали помидорами, брынзой… Так, по крайней мере, рассказывала. И этого оказалось достаточным, чтоб вы попали в ловушку. Не смогла забыть вьющиеся волосы, кудрявую бородку. — Он снова внимательно посмотрел на арестованного. — Спору нет: встреча с нею многое бы объяснила… Как вы на это смотрите?
— Ради бога, — пожал плечами тот. — Только неудобно без галстука… Как бы не разочаровалась.
— Но я не настаиваю, потому что знаю: это только уронит меня в ее глазах. Я же этого не хочу, — проговорил Кыржэ с полнейшей, как можно было подумать, искренностью. — Вы все — растлители душ, вот кто, господа коммунисты! Даже девушка из аристократического семейства готова жертвовать жизнью ради вашего безумия… Преклоняться перед вами… Только не стоит переоценивать свои возможности — Европа здесь не кончается. Что же касается победы, то также неизвестно, когда она наступит и кто будет ее праздновать… Да, неизвестно!
— Если вы надеетесь на обмен заложников, — сказал арестованный, когда собеседник наконец выговорился, — то есть: мы берем себе Берку Маламуда и взамен отдаем вам вас же, большого шефа… боюсь, что внакладе останетесь вы же. — Он начал смеяться — громко, оглушительно; услышав этот смех, надзиратель даже испуганно схватился за кобуру револьвера. — Мой страховой полис никто не оплатит, он — без всякого покрытия!
— Итак, ваша просьба удовлетворена, — подвел итог Кыржэ. — И там, в салоне, можете делать что угодно со своими кудрями — то ли распрямлять их, то ли еще больше завивать в колечки. — Потом резко добавил: — Можете даже объявлять себя Маламудом, не Тома Ул-му, чтоб никому даже в голову не пришло вспомнить Кудрявого… Перевести его в салон… Будьте наготове, надзиратель! — Он озабоченно постучал себя кончиками пальцев по лбу. — Значит, вы не будете против, если устроим краткое свидание? — задумчиво, словно бы про себя, проговорил он.
Надзиратель застыл по стойке "смирно", ожидая, пока шеф выйдет из камеры.
В коридоре Кыржэ ожидала все та же свита из нескольких молодых мужчин; они безмолвно пошли вслед за экспертом. Он стал говорить с ними, не обращаясь ни к кому по имени. Голос его звучал спокойно, если не холодно.
— Ну и как: ничего не добились? Тогда почему пристаете? Чем могу быть полезен? Обращайтесь вон туда… — он указал куда-то в глубь коридора, — к начальнику охраны! Пусть отведет и вас в салон… А ты, Косой? Тоже ничего не сделал? Ничего! — угадал он по лицу последнего. — Молчит? Превратилась в глухонемую? Еще бы, если строишь из себя невинного ягненка, не хочешь брать лишний грех на душу! Млеешь от жалости к коммунистам, решил искоренить на земле жестокость! — Он говорил словно бы с иронией, однако с трудом скрывал отчаяние… Увидев предусмотрительно открытую дверь камеры, приостановился на пороге, зашел внутрь, не заметив Кранца, уже сидевшего там.