Лунная радуга. Чердак Вселенной. Акванавты
Шрифт:
— Бунт на борту, — ответил Бакулин, смеясь. Коротко доложил о результатах разведки, о выходе на поверхность. Добавил: — Пилоту неуютно без общего контура герметизации. Требует атмосферу.
— Меф, — позвал Юс, — на кой черт тебе понадобилось нюхать аммиак?!
— О чем ты? — удивился он. — Какой аммиак?
— Который Мстислав притащил на геккорингах своих башмаков. Там кругом полно замерзшего аммиака. Растает — без специальной дезодорации кабины не продохнешь от зловония!
— Ладно, Юс, он все уже понял, — сказал Мстислав. — Нам как, осматривать этот район до конца? По–моему, бесполезно.
— А ты чего бы хотел?
— Получить разрешение на свободный поиск.
— Нет. И Асеев против. Бесспорно, Кратер интересен во всех отношениях, но ведь “Леопард” туда не садился. Или ты считаешь Эллингхайзера идиотом?
— Я считаю его гением. Так гениально исчезнуть…
— Это — Внеземелье, Мстислав. Вдобавок — Дальнее.
— Вот именно. А вы, гении поиска, не хотите нам дать каких–нибудь десять–двадцать часов на обследование Кратера.
— Когда заложим фугас, по сейсмограмме Ледовой Плеши узнаем о Кратере больше, чем дал бы ваш рискованный спуск в преисподнюю. Вы свое дело сделали.
— Да, “проверено, мин нет”.
— Вот за это спасибо. А искать, где подорвался рейдер, придется, видимо, в других уголках системы Урана… В общем, короче: разрешаю вам дойти до Кратера. Для видеозаписи. Но соваться в кальдеру* не разрешаю. Ждите нас в южной зоне района А. К началу десанта орбитальный мост связи будет уже задействован, и перед посадкой “Циклона” мы вас окликнем. Салют!
— Салют. Меф, сделай ослику доворот по курсу.
— Как пойдем? Ступоходами или на флаинг–моторах?
— Ступоходами. Время есть. Может, встретим по дороге, что–нибудь интересное…
По дороге их сопровождало неиссякаемое разнообразие форм монументальных украшений надпанцирных наледей, но вряд ли Мстислав относил к понятию “интересное” именно это.
Ближе к воронке Кратера — меньше хаотических нагромождений крупных глыб, больше наледей и участков, усыпанных щебнеобразным крошевом; “Казарангу” стало легче передвигаться. Казалось, драккар давно идет под уклон. Однако истинный уклон, когда он действительно начался, не преминул заявить о себе резким снижением- освещенности льда, сгущением теней и наконец их полным слиянием с разлившимся до самого горизонта морем тьмы. Судя по автокарте, до обрыва в кальдеру оставалось более километра, но машину пришлось остановить. Дальше идти можно было бы только с включенными фарами.
Освещенный солнцем, точно прожектором, противоположный склон Кратера выглядел как золоченая полоска далекой песчаной косы, приподнятой над гладью ночного моря, в мертвых водах которого не отражалось ничего… Ну, абсолютно ничего не отражалось на неподвижной этой аспидно–черной поверхности — ни звезд, ни позолоты несуществующих дюн иллюзорной косы. Далеко вправо и далеко влево линия береговой кромки необыкновенно контрастно была обозначена цепочкой озаренных прожектором–солнцем верхушек ледяных куполов, ровно подрезанных снизу уровнем черной воды. Эффектно смотрелись фантасмагорические фигуры заледенелых фонтанов на материке, еще эффектнее — вдоль берега; но совершенно ошеломительно выглядели все эти белоснежные или полупрозрачные, как подсвеченное стекло, “столбы”, “колонны”, “арфы”, “эстакады”, “сосульки наоборот”, “букеты”, “раковины” и “грибы” в непроницаемо темных просторах мертвого моря. Как обындевелые полузатопленные фрагменты руин искусственных сооружений. Или как полуобнаженные во время отлива фрагменты колоссальных скелетов вымерших сверхдинозавров. И надо было сделать над собой усилие, чтобы освободиться от гипнотической власти грандиозного миража и вместо мертвого ночного моря увидеть, вернее, почувствовать затемненную до полной невидимости пустоту планетарного провала.
Застигнутые врасплох живописными чарами Оберона, разведчики оцепенело всматривались в декорированную светлыми колоссами тьму. Первым очнулся Бакулин. Тихо спросил:
— Ближе нельзя?
— Можно. С фарами. А надо ли?.. Минуту молчали.
— Да, — подумал вслух Бакулин, — не надо… Могут быть осыпи.
— Мстислав, как думаешь… с какой стати возникла здесь эта веселенькая пропастишка?
— Кратер? Бери шире. Спроси, с какой стати возникла здесь Ледовая Плешь?
— На этот вопрос пока ни один селенолог не знает ответа.
— Что верно, то верно. Когда они там подсчитали, сколько энергии надо, чтобы содрать с Оберона и утащить куда–то к чертовой бабушке сегмент ледяного панциря величиной с Ледовую Плешь, руками развели.
— Это мог быть взрыв упавшего астероида.
— Взрывом такой мощности Оберон развалило бы на куски.
— Ну… не один взрыв — несколько.
— В любом случае поверхность планетоида за пределами Ледовой Плеши была бы завалена горами обломков. Куда подевался обломочный материал? Куда вообще подевались содранные с Оберона миллиарды тонн грязного льда?
— Н-да…
— Меф, у нас из–под носа, можно сказать, кусок луны украли. Событие серьезное. Даже в масштабах Солнечной Системы. А мы с уважением смотрим в какую–то яму.
— В какую–то! Тридцать километров в диаметре, глубина — без малого десять.
— Все равно, Меф, по сравнению с Ледовой Плешью даже пропасть такого масштаба — жалкая яма.
— Тогда почему тебя тянет к этому Кратеру? — удивился он.
— Потому что здесь нет другого.
В иное время он принял бы ответ товарища за неплохую шутку.
На правом траверзе среди звезд медленно опускалась к горизонту светлая черточка “Лунной радуги”. Ему и в голову не приходило жалеть о своем решении подменить Накаяму в первой вылазке на планетоид, но, едва “Лунная радуга” скрылась за горизонтом, к ощущению неуюта прибавилось невыразимо острое ощущение полной оторванности от мира людей.
Впервые в жизни ему вдруг стало до бесконечности сиротливо…
Однажды кто–то из друзей высказался при нем в том смысле, что, дескать, лучшими космодесантниками должны быть именно селенгены — в любом уголке Внеземелья селенгены, дескать, как дома. Ничего подобного. Луну своего детства он помнил плохо — был еще слишком мал, когда его подняли на Землю; наиболее четкие образы в воспоминаниях — бесконечно длинные стеклянные коридоры, в которых всегда пахло чем–то терпким, холодным и стояло много больших широколистных растений в стеклянных медово–коричневых кадках. Вновь познакомился с Луной в курсантские годы, в год начала стажировочных полетов, и у него не было чувства, будто он вернулся на родину. Сокурсники смотрели на него как на хозяина здешних мест, а ему самому казалось, что он ненароком забрел на территорию госпиталя, где чуть не умер когда–то. Во всяком случае, здесь чуть не умерла его мать. Даже с более обнадеживающими физиологическими данными, чем у нее, молодых женщин, готовящихся стать матерями, без лишних разговоров отправляли с Земли в Лунный филиал Всемирной организации здравоохранения (единственный из филиалов ВОЗ, где в комплекс мер по сохранению будущего младенца можно было включать и шестикратно уменьшенную силу тяжести). Ему не очень–то хотелось снова видеть памятные с детства длинные стеклянные коридоры госпитально–клинического Медконсорциума, но как быть, если надо проведать родственника, для которого лунное притяжение из–за болезни сердца оказалось предпочтительнее земного…
В свое время этот родственник, Валтасар Этимон, был членом коллегии, тесно связанной с ВОЗ международной организации Детский Фонд, а в аппарате ООН был крупным авторитетом по вопросам истории мирового здравоохранения, и беседовать с Этимоном было не скучно, но жутко. О проблемах оздоровления цивилизации Этимон мог говорить часами, пересыпая речь ошеломительными фактами, цифрами, — Валтасар Этимон хорошо знал то, о чем рассказывал. Знал, где и как функционируют филиалы ВОЗ и зависимые от них институты, клиники, госпитали, профилактории, в которых вооруженная до бровей армия медикологов держала глубоко эшелонированную оборону сразу на трех фронтах: патологическая анатомия, патологическая физиология и патологическая психология. Знал наперечет все континентальные пункты, в которых действовали или создавались специализированные лечебно–оздоровительные и оздоровительно–воспитательные детские дома, интернаты, бальнеотерапевтические, лесные, приморские школы–санатории. Знал, какой процент (Этимон называл его: “жуть–процент”) маленьких граждан планеты до сих пор расплачивается своим здоровьем, умственными способностями… — да чего там! — жизнью своей, бывает, расплачивается за двухсотлетний период глобального недоедания.