Лунный камень мадам Ленорман
Шрифт:
Или из осознания, что вот-вот все закончится… а Франц, он не поверит, он ведь обещал, что с Анной ничего не случится, что скоро уже она уедет… и камень в ладони, теплый камень, не лгал.
– Пора, Анна, – сказала Мари, отступая. А Витольд подхватил под мышки, потянул, заставляя подняться.
– Ты тяжелее, чем я думал…
…жаль мадам Евгению, она ошиблась в своем предсказании… и тянула до вечера с оглашением имени… почему тянула?
…потому
…потому что это – тоже игра, ложь, в которую заставили поверить…
…и если так, то…
Анна засмеялась, громко и радостно. Пусть она умрет сегодня, но эта смерть не сойдет с рук ее убийцам, они еще не поняли, что их обманули. Анна же не скажет. Она стояла, поддерживаемая рукой Витольда, а второй он пытался надеть петлю, которая соскальзывала.
– Помоги, – буркнул Витольд жене, и Мари поспешно взобралась на ящик. Места для троих не хватало, и Анна сошла бы, чтобы не мешать людям, но ее не отпускали. Головокружение становилось все более сильным… потолок вертелся… и пол… от Витольда воняло спиртом и кельнской водой, потом, немытым телом… от Мари – французскими духами… и запахи эти, смешиваясь, стирали мир Анны.
Прошлое.
Настоящее.
А будущего нет, ни того, предсказанного лунным камнем, ни иного, которое нарисовала Анна для себя. И пускай, она жалеет единственно о том, что не осмелилась заговорить с Францем раньше, пять лет потеряла… целых пять лет… нет, он бы посмеялся над ней, над ее признанием. А быть может, сам, израненный любовью, пожалел бы, и эту жалость Анна сочла бы оскорбительной, но… она промолчала.
А теперь вот умрет.
– До свидания, Анна. – Голос Мари донесся издалека, и прикосновение ее к щеке было скользким, неприятным. Анна вздрогнула, попыталась отмахнуться от него и, покачнувшись, полетела в пропасть.
Глубокую-глубокую.
Она видела и скалы, которые поднимались к небу, смыкались, это небо заслоняя. И узкое дно с узкими каменными клыками, и черный гремящий поток. Он становился все ближе и ближе. Анна раскрыла руки, желая поток обнять, и холодная вода проглотила ее. Она избавила от той былой легкости, которая так нравилась Анне, лишила дыхания. Анна попыталась выплыть, рванулась и… потерялась.
Куда ей плыть?
Кругом чернота и холод.
– Анна, – кто-то звал ее, и голос этот был знаком. – Аннушка, пожалуйста…
Она потянулась к нему, руками, всем телом, и проклятая горная река раскрыла объятия, отпуская Анну. Треснула водная пленка, и горячий воздух ожег гортань. Анна закашлялась, скрючилась и упала бы, но чьи-то надежные руки ее подхватили.
– Анна…
Она не понимала, где находится, а глаз открыть не могла. Все пыталась, но веки будто бы слиплись. И губы тоже. Она умерла?
– Все будет хорошо, – уверяли ее, и Анне очень хотелось поверить. Она прислонилась к плечу, такому надежному и близкому.
Все будет хорошо…
…вот только сознание вновь ускользнуло.
Машка очнулась от внезапной тяжести. Она не могла дышать. Пыталась, хватала горький воздух губами и давилась кашлем.
Дым.
Белый дым просачивался из-под двери, расползаясь тонкими хлыстами.
Пахло гарью.
И в голове шумело. Машка с трудом поднялась, чувствуя, что еще немного – и задохнется, пусть дым и ластился к ногам…
Надо взять себя в руки.
– Мефодий… – Голос осип, и в горле неприятно царапало. Каждый звук давался с трудом, и Машка снова закашлялась. А потом ее вырвало, но после этого, как ни странно, полегчало.
– Вставай, – она добралась до кресла, в котором Мефодий уснул.
…Пусть бы уснул, а не умер… нельзя позволить ему умереть…
– Вставай, пожалуйста, – она дернула его за руку, но рука оказалась вялой, а сам он не пошевелился. Но дышал. Машка прижала ухо к груди. Сердце Мефодия билось.
Жив.
– Вставай, – она ударила его по губам, но шлепок получился вялым. Сил почти не осталось. И снова вырвало, рвало долго, желудочным соком, слюной, нити которой тянулись с губ. И Машка вытирала их рукавом. До окна добраться… кажется, при пожаре нельзя открывать окна… но если не открыть, то они с Мефодием задохнутся… кому-то на радость… сволочи… И злость придала сил.
Машка шла, чувствуя, как раскачивается под ногами пол. Или это она качается? Нельзя упасть. Если упадет, то сил подняться не хватит.
Вот и подоконник. Упереться ладонями и дышать, сквозь рукав дышать, но в носу щиплет, из глаз же слезы катятся… если Машка бездарно погибнет, Галка разозлится. А младшенькая плакать станет… нельзя, чтобы она плакала!
И Машка решительно толкнула створки.
Окно не открывалось.
Ручка. Нужно ручку найти… нажать… высоко как… не дотянуться, ведь руки тяжелые, свинцовые просто-напросто. И пальцы скребут по стеклу.
Успокоиться.
Забраться на подоконник. Он широкий и выдержит. Мысли ленивые, а дыма все больше. Он свивается на ковре, не то поземка, не то белые змеи. Змей Машка боится, и страх, иррациональный, глупый, подстегивает ее. Она плачет, но не от огорчения – хотя умирать по глупости весьма огорчительно – а от страха перед змеями. И ручка выскальзывает из пальцев, но все-таки поворачивается.
Окно открывается сразу, и Машка едва не вываливается в черную ледяную ночь.
Ветер пощечиной. Ледяная крупа по лицу. Машка ловит ее губами, пытаясь напиться холодом, дышит, выплескивая из легких отраву. Желудок сводит судорогой, но Машке удается успокоить его. Она сползает с подоконника.