Лунный камень мадам Ленорман
Шрифт:
Мефодий.
Надо, чтобы он проснулся… вытащить не хватит сил… у нее и на ногах-то удержаться с трудом выходит, но Машка идет. Шаг и еще шаг. Шажок. Замереть и вдохнуть. Выдохнуть… сок… в бутылке оставался сок… а крышка плотно притерта, поддается не сразу. Сама же бутылка неимоверно тяжелая.
Машка с бутылкой добирается до кресла.
Вновь хлопает по влажной щеке Мефодия, сипло говорит:
– Очнись. Пожар!
Огня нет, но Машка уверена, что там, за белой дверью, скрывается огонь. Сейчас он видится Машке
– Очнись!
Бессмысленно звать. И остатки сока льются на лицо Мефодия, который хмурится и открывает-таки глаза…
– Очнись, – как заведенная, повторяет Машка. – Пожар… очнись, пожалуйста… очнись…
Она не прекращала плакать, сглатывая слезы часто, размазывая по лицу.
– Пожар… окно…
Мефодий кивнул и попытался встать. И Машка протянула руку.
Тяжелый. Но поднялся и покачал головой, отказываясь опираться на нее. Правильно, она бы не выдержала… а если упадет, то белые змеи вскарабкаются на Машку, придавят, не позволяя подняться.
– Окно…
Как неимоверно далеко… а из-под двери пробиваются длинные языки пламени. Каждый шаг дается с трудом. Машка словно во сне, где бегать не выходит никогда, ведь сны вязкие, и воздух сейчас тоже вязкий… надо идти.
Вдвоем, взять Мефодия за руки. Он молчит и страшно бледен. Надышался дыма? Но его не рвет. Наверное, плохо, что не рвет. Где-то Машка слышала, что тошнота во благо. Организм очищается.
– Лезь, – Мефодий уперся в стену. – Давай…
– А ты…
Он мотнул головой и сдавил Машкино плечо, повторив:
– Лезь. Быстро.
И Машка забралась на подоконник. Холодный воздух царапал разодранное горло, и пальцы вдруг онемели, а колени дрожали мелко-мелко.
– Вниз.
Чернота под ногами. И страх… внизу пропасть… или деревья… и она не умеет прыгать. Не должна… Есть другой выход! А Мефодий как-то совсем легко вскочил на подоконник и, положив руки на плечи Машке, повторил:
– Прыгай…
– Нет.
Она свернет шею, она не хочет умирать. И вообще, человек в здравом уме никогда не шагнет в пустоту без веской на то причины. В голове шумело, но мысль о том, что лучше отсидеться в доме, нелогичная, дикая, не отпускала Машку. И она попятилась… Мефодий не позволил.
– На счет три. Раз. Два…
И он, обхватив ее, прыгнул.
Шагнул в пустоту, которая вдруг больно ударила по ногам. Машка закричала. Она боялась боли и даже зубы лечить, а тут… она катилась, и Мефодий, не отпуская ее, то и дело наваливался всем весом, вышибая воздух, прижимая к земле, острой, неудобной. Земля впивалась в Машку каменными зубами, а пятки горели огнем.
– Пусти…
Ее отпустили.
– Ты… – Машка
– Что болит? – Мефодий подобрался к ней на четвереньках.
– Все болит…
Кажется, шел снег. Кажется, густой, белый. Кажется, хлопья его садились на волосы, плечи и таяли. Но Машка не ощущала холода. Она села и обняла колени, ощупывая содранную кожу, все еще вздрагивая и пытаясь свыкнуться с болью, которая притихла, сделалась нудной, ноющей.
– Ничего не сломала? – поинтересовался Мефодий, неловко подымаясь.
– Пятки болят.
– Пройдет, – он подал руку. – Вставай. Сидеть нельзя.
Вставать не хотелось, более того, Машка отчетливо понимала, что стоит ей подняться, и она немедленно рухнет в обморок. А у Мефодия вряд ли хватит сил ее поймать.
– Машуль, нам надо дойти до дома…
– Зачем? – Она впилась в его ладонь пальцами и все-таки поднялась. Гудела голова. И земля качалась под ногами… влево и вправо. Вправо и влево.
– Потому что в доме остались люди.
Дом горел, но… сквозь окно просачивался дым… сквозь одно окно… а огня не было. Разве бывает пожар без огня?
– Только наше… несчастный случай… неужели думали тоже за несчастный случай выдать? – Мефодий шел быстро, и Машке приходилось бежать. Ее пятки при каждом шаге ныли все сильней, а острые камешки впивались в босые ступни.
И она остановилась, всего на секунду, чтобы перевести дыхание и согреться.
– Шевелись, – Мефодий рывком заставил ее двигаться, – иначе замерзнешь…
Он был прав, но Машке категорически не нравилась мысль о возвращении.
– Стой здесь, – велел Мефодий, бросив Машку на ступеньках. Он толкнул дверь и закричал: – Пожар!
– Не орите, дядечка. – Из пелены дождя вынырнула фигура в черном дождевике. – Надо же, какой вы живучий… а мы уж решили, что все.
Лица Григория не видно, да и рук тоже, сплошная лоснящаяся гора, которая покачивается, или это покачивается сама Машка. Ей все еще дурно и стыдно, потому что платье ее – это ж надо было в платье заснуть! – промокло и облепило худое Машкино тело. Колготки прорвались, коленки разбиты в кровь, и ступни не лучше. Озябшие пальцы она в рот сунула, но и дыхание ее было холодным.
А он смотрит… как оказался здесь?
– Гришенька! – Софья Ильинична вынырнула из черноты, она была не в плаще, а в солидной шубе, длинной, белой, хотя и измазанной землею, словно в шубе этой она продиралась сквозь заросли.
– Надо же. – Мефодий уперлся обеими руками в косяк. – И ты тут, Софьюшка!
– Боже мой! Что с тобой случилось? – Вопрос прозвучал до того глупо, неестественно, что Григорий расхохотался.
– Ну, мама, угадай, что с ними случилось? Сгорели наши голубки. Почти сгорели. Чудом, полагаю, спаслись.