Лунный плантатор
Шрифт:
— Солнце, — сказал Родик. — Иван Грозный жалует пану Оболонскому Солнце! За то, что этот славный пан спас его на переправе через реку Оболонь. Там так и написано: «За чудесное спасение солнечного государя при Оболони».
— Солнце? — удивился Луноход. — Солнце это круто! — Вовчик подумал. — Типа, круче чем Луна… И, что? Типа это можно купить?
— Нет, — Родион отрицательно покачал головой. — К сожалению Константина Ираклиевича это купить нельзя.
— Во, блин! — раздосадовано воскликнул Луноход. — А я то губу раскатал! Думал — теперь и солнцем владеть буду! Непруха какая!
— Этим документом владеет тот коллекционер, что скупает архив Петра Первого.
— И чего? — спросил Вовчик.
— Он предлагает обменять дарственную Петра Первого на дарственную Ивана Грозного!
— И где ты возьмешь эту дарственную? — спросила вечером Ната Родиона.
— Понятия не имею, — ответил Родик. — Впрочем… — Родик задумался. — Ната, скажи мне как художник художнику. Ты рисовать умеешь?
Глава шестнадцатая
По сути являющаяся лирическим отступлением четко характеризующим личность Рисовальщика Вадика Кулебякина, в рамках его конгениальности
Не признают милиционеры, пожарники, доктора и водители скорой помощи.
Не признают таксисты в такси, и дерут с непризнанных гениев два счетчика.
Официанты в ресторанах не признают и вчерашние котлеты под видом сегодняшних подсунуть норовят.
Контролеры в метро гениев не признают и бесплатно через турникет не пускают.
Летчики непризнанных гениев не признают и на прощание крылом серебряным не машут.
Песни про непризнанных гениев никто не слагает, стихи им никто не посвящает, а в энциклопедии они попадают редко и то по другому поводу.
Другие непризнание гении, непризнанных гениев тоже признавать отказываются.
Признанные же гении вообще считают, что непризнанных гениев не существует и все норовят им жеваной морковкой в глаз плюнуть.
Самое ужасное, что ученые доказали существование гена непризнанности и все это, дескать, ошибка в хромосомном наборе.
Так, что непризнанным гениям на признание рассчитывать не приходится. А приходится ждать пока вперед шагнет генная инженерия, чтобы ошибку эту в генах исправить.
Проблема только в том, что, как говорят злые языки, генную инженерию придумали сами непризнанные гении.
Вот и бродят по свету непризнанные поэты, писатели, музыканты и художники. Носятся из угла в угол со своими непризнанными поэмами из одного слова, романами написанными без употребления буквы «г» в тексте, операми из восьми нот, и жанровыми полотнами нарисованными чайной заваркой. То есть достают всех всячески и по всякому своей нетленкой.
Вадим Кулебякин тоже себя гением не признавал. Отсюда можно сделать вывод, что он был гением непризнанным.
Художественное училище он не закончил, потому, что ему быстро надоело рисовать керамические вазы, статуи в Летнем саду и фронтоны Михайловского замка.
Художником Вадим себя не считал, а носил гордое звание Рисовальщика, которое сам для себя и придумал.
И было у рисовальщика Вадима Кулебякина две страсти: Дождь и Одуванчики. Не считая, конечно, молоденьких натурщиц. Поэтому больше всего на свете он любил осень и лето.
Дождь № 7.
Ранним осенним утром Вадим Кулебякин проснулся в своей коморке на Васильевском и сердце его замерло от того, что по жестяному подоконнику окна крохотными стеклянными коготочками барабанил унылый петербургский дождичек.
Натянув стеганое, ватное, чуть пахнущее потом и сигаретным дымам одеяло на подбородок он полежал еще минут пятнадцать, млея от удовольствия, слушая как размеренно и чарующе шуршит дождь за окном, прижимаясь к гладкому теплому боку томноокой девушки Ангелины, забежавшей вчера на огонек и, как бы, опоздавшей на сведенные мосты.
Затем он откинул одеяло, сел на постели, свесив на пол ноги и сунув их в стоптанные шлепанцы, массируя шею и сонно причмокивая. Потом встал, подошел к окну и, с хрустом в спине потягиваясь, жмурясь, с явным наслаждением посмотрел сквозь запотевшее мутное стекло на залитые водой, серые крыши Васькиного острова.
Повернувшись к тахте он неожиданно заметил как живописно, чуть прикрытая одеялом, дремлет его вчерашняя муза и, одним только указательным пальцем, буквально несколькими отточенными линиями, на влажном стекле окна изобразил этот замечательный, выдержавший испытания веками сюжет. Стекло загадочно поскрипывало под подушечкой пальца.
В нескольких легки штрихах на окне проступало видение спящей, ослепительно прекрасной, обнаженной девушки. Не давая этому видению обрести четкие контуры, Дима подышал на стекло и картинка исчезала за белесыми шторками влаги.
Далее он подошел к девушке, нежно, но твердо поцеловал ее в плечико и прошептал на ушко слова про то, что «надо просыпаться и все такое». Пока барышня одевалась Вадик прошел на кухню, витиевато поздоровался там с пожилой соседкой по коммуналке, поставил на плиту чайник и заперся в уборной.
Напоив свою гостью чаем с пряниками, чмокнув на прощание в щечку, он выпроводил ее из квартиры, дав денежку на такси. А сам отправился к себе в комнату, чувствуя как трепетно стучит его сердце в ожидании чуда, которое сегодня наступит обязательно.
К чуду надо было подготовится.
Из-за старого обшарпанного шкафа на свет появлялся мольберт, но не простой а особенный. На само деле это был даже не мольберт, а кусок отполированного до блеска органического стекла, похожий на хрустальную пластину. К пластине прилагалась блестящая металлическая тренога-подставка переделанная из пюпитра. Тут же в шкафу нашелся спрятанный с прошлой осени мешочек с особыми кистями, которые никогда не касались красок. В этом же мешочке лежала мягчайшая замшевая тряпочка которой Вадик натер стеклянный мольберт до идеального блеска и гладкости, пока в стекле без тени искажения не стала отражаться его довольная физиономия.