Луны Юпитера (сборник)
Шрифт:
Она задернула шторы и включила две настенные лампы.
– Это твой уголок? – вежливо спросил Тед, пока она закрывала ноты на пианино.
Она сделала это, чтобы они его не отвлекали или чтобы защитить их от него; он совсем не интересовался музыкой.
– В каком-то смысле. Это Моцарт, – торопливо сказала она, прикасаясь к дешевому бюстику, стоявшему на столе. – Мой любимый композитор.
Какая глупая, фальшивая фраза. Она чувствовала, что извиняться надо не перед Тедом, а перед этим уголком, пианино, Моцартом и потемневшей репродукцией «Вида Толедо» [23] , которую она очень любила, но теперь была готова опошлить и предать.
23
«Вид
Тед начал рассказывать, насколько запомнил, что произошло в тот день, что сказал директор, что он ему ответил. В пересказе его собственные ответы были спокойнее, сдержаннее и глубокомысленнее, чем на самом деле.
– И я сказал, что на тебе женюсь, а потом подумал: какая самонадеянность. Вдруг она откажется?
– А, понятно. Но ты же знал, – ответила Франсес, – что я не откажусь.
Конечно, он знал. Они в самом деле на это пойдут, и никто их не остановит. Ни мать Франсес, сидевшая на кухне с книгой и не подозревавшая, что ей вынесен смертный приговор (ведь для нее произошедшее было равносильно как раз этому: она переедет к Кларку и Аделаиде, и суета их дома ее прикончит; они будут постоянно забывать про книги, и она просто ляжет в кровать и умрет). Ни дочки Теда, в этот день кружившие на открытом катке под далекие звуки «Сказок Венского леса» и наслаждавшиеся, скрытно и виновато, тем вниманием, которое к ним привлекла смерть брата.
– Хочешь кофе? – спросила Франсес. – Хотя не знаю, есть ли у нас. Мы все талоны тратим на чай. Хочешь чаю?
– А мы тратим их на кофе. Нет. Ничего не надо.
– Извини.
– На самом деле я ничего не хочу.
– У нас с тобой сейчас шок, – сказала Франсес. – У нас обоих просто шок.
– Так или иначе, все к этому шло. Рано или поздно мы бы решились.
– Ты так считаешь?
– Конечно, – нетерпеливо сказал Тед. – Конечно решились бы.
Но у Франсес не было такой уверенности, и она задалась вопросом: не потому ли он произнес эти слова, что некоторые процессы были запущены не им (причем так жестоко, так грубо – он просто не мог с этим смириться) и теперь ему приходится от нее скрывать, насколько мала ее роль во всем происходящем? Нет, не мала – двусмысленна. Цепь событий, в большинстве своем ей неизвестных, привела к тому, что он сделал ей предложение, и в самом подходящем месте – в гостиной ее матери. Франсес просто оказалась необходимым звеном. И бесполезно было гадать: а подошла бы другая на эту роль, если бы звенья цепи соединились иначе? Ведь они соединились, как соединились, и других претенденток на эту роль не было. Была только Франсес, которая всегда верила, что ее ждет нечто особенное, что настанет решающий момент, который определит ее будущее. Она это предвидела и вполне могла бы предвидеть какой-нибудь скандал, но не тяжкое бремя, разлад и отчаяние, лежавшие в его основе.
– Нам придется соблюдать осторожность, – заметила она.
Он подумал, она говорит о том, что им не стоит заводить детей, по крайней мере на первых порах, и выразил согласие, хоть и посчитал, что она выбрала неподходящий момент для этой реплики. Но она имела в виду совсем другое.
Без малого тридцать лет спустя Франсес встречает приходящих в ритуальный зал Ханратти, стоя с братом, Кларком, у гроба своей невестки Аделаиды. Ритуальный зал Ханратти находится в расширенном помещении бывшего мебельного магазина, соседствовавшего со скобяной лавкой. Скобяная лавка сгорела. Получается, что Франсес стоит – если дать волю воображению – прямо под квартирой, где раньше проживала их семья. Франсес не дает волю воображению.
Волосы у нее странного цвета. Темные пряди поседели, а рыжие нет – получилась пестрятина, которую дочери потребовали закрасить. Но выбор цвета стал ошибкой. Впрочем, неудачный оттенок, как и броская помада, и сшитый на заказ клетчатый костюм, и вечная худоба, и рассеянная, но энергичная манера держаться только делают ее больше похожей на себя, и многие рады ее видеть.
Она, конечно, наезжала сюда и раньше, хотя и не слишком часто. Теда не брала с собой никогда. Зато привозила детей, которые сочли Ханратти диковатым, анекдотическим захолустьем и не смогли представить, как их родители тут жили. У нее две дочери. У Теда в итоге четыре, а сына нет. В родильной палате Франсес оба раза вздыхала с облегчением.
Франсес
Люди, пришедшие на похороны, не спрашивают Франсес про Теда, но ей кажется, что причиной тому давняя неловкость, а не враждебное отношение. Спрашивают про дочек. Тогда Франсес сама упоминает Теда: рассказывает, что младшая, студентка, вернулась домой из Монреаля, чтобы побыть с отцом, пока мать в отъезде. Тед в больнице, у него эмфизема. Когда становится совсем плохо, он ложится в стационар, подлечится – и снова домой. Пока так.
Тут уж все начинают обсуждать Теда, вспоминать его педагогические причуды, говорить, что таких, как он, больше не было, хотя такие учителя очень нужны; признают, что школа без него стала совсем другой. Франсес смеется, соглашается и думает, что нужно будет все это пересказать Теду, но без нажима, чтобы он не подумал, будто она пытается его взбодрить. После Ханратти он уже не преподавал. Нашел место биолога в Оттаве, в какой-то правительственной структуре. Во время войны для устройства на такую работу не требовалось ученой степени. Франсес работала учительницей музыки, чтобы они могли отправлять алименты Грете, вернувшейся на север Онтарио к своим родителям. Она считает, что Теду нравится его работа. Он то и дело ввязывается в серьезные перепалки и битвы, отпускает циничные замечания, но все это, как понимает Франсес, неотъемлемая часть жизни госслужащего. Однако своим настоящим призванием Тед считает учительство. С возрастом он все чаще и чаще вспоминает свои деньки в школе как нескончаемую череду приключений, где фигурируют сумасшедшие директора, возмутительные комиссии, упрямые, но все же побежденные ученики, в которых самым неожиданным образом пробуждался интерес к предмету. Ему будет приятно услышать, что воспоминания учеников совпадают с его собственными.
Еще она собирается рассказать ему о Хелен, дочери Аделаиды, – крепко сбитой женщине тридцати с лишним лет. Она подвела Франсес к гробу, чтобы та внимательно присмотрелась к Аделаиде, у которой губы так плотно сжаты, что она выглядит молчуньей, какой в жизни никогда не была.
– Ты погляди, что они сделали – сомкнули ей челюсти проволокой. Теперь так делают, смыкают им челюсти проволокой, от этого всегда неестественный вид. Раньше в рот закладывали валики из ваты, но теперь от этого отказались – слишком много мороки.
К Франсес подходит грузный бледный старик, опирающийся на две трости.
– Вы меня, наверное, не помните. Я раньше был соседом Кларка и Аделаиды. Фред Бичер.
– Как же, помню, – говорит Франсес, хотя не сразу понимает откуда.
Но по ходу разговора это проясняется. Он делится соседскими воспоминаниями об Аделаиде и попутно сообщает, как лечит свой артрит. Франсес вспоминает, как Аделаида рассказывала, что его стошнило в снег. Сокрушается, что ему так больно и неудобно ходить, но подразумевает, что сокрушается насчет той аварии. Не выведи он машину в снегопад, чтобы отвезти коляску на другой конец города, Франсес не жила бы в Оттаве, у нее бы не было двух дочерей, не было бы такой жизни – нынешней жизни. Это правда, сомнений нет. Но сама мысль чудовищна. Если признать, что ты под таким углом рассматриваешь эту историю, то выставишь себя патологической личностью. А не поехал бы он в тот день на машине, размышляет Франсес, не прерывая беседы, – и где бы мы сейчас были? Бобби уже стукнуло бы сорок; работал бы, вероятно, инженером – на это указывали его детские интересы, о которых все чаще вспоминает Тед; работа у него была бы хорошая, быть может, даже интересная. Жена, дети. Грета навещала бы Теда в больнице, помогая ему бороться с эмфиземой. Франсес, наверное, так и жила бы тут, в Ханратти, преподавала музыку; но могла и уехать куда-нибудь. Возможно, она бы оправилась, снова влюбилась, а то и ожесточилась бы от своей раны, живя в одиночестве.
Какая разница, стучит в голове у Франсес. Она не знает, откуда пришла эта мысль и как ее понимать, потому что разница определенно есть, любой подтвердит, что разница эта – величиной с жизнь. У Франсес были и есть любовь, скандальное прошлое, ее мужчина, ее дети. Но внутри она все равно сама по себе, та же Франсес, какой была до всего, что случилось.
Ну, конечно, не совсем та.
Нет, та же самая.
Вот состарюсь – и буду не лучше мамы, думает она и живо поворачивается, чтобы с кем-то поздороваться. Ладно. Время еще есть.