Лужок Черного Лебедя
Шрифт:
— Уилкокс был в отчаянии. Это были деньги его отца, а отец у него бешеный псих. Из-за того, что Уилкокс так испугался, он поссорился со своей девушкой. Тогда его девушка пошла с Грантом Бэрчем. Тогда Росс Уилкокс угнал мотоцикл Бэрча. Брата Бэрча. Помчался как бешеный, и его занесло на перекрестке. Потерял… — это я мог выговорить только шепотом, — потерял полноги. Ноги. Понимаете? Это все я виноват. Если бы я… сразу отдал ему бумажник… он бы сейчас ходил. Когда я в прошлом году тащился, хромая, к вашему дому, это было ужасно. Но Росс Уилкокс… у него теперь нога обрывается… таким… пеньком…
— Спать пора, — пробормотала миссис
В окно был виден двор и дом, где живет строитель Джо с семьей. По двору вперевалку бежала похожая на крокодила собака с гигантским красным лифчиком в ухмыляющейся пасти.
— Зигги! Зигги! Поди сюда сейчас же! — за собакой, пыхтя, неслась сердитая великанша.
— Зигги! Зигги! Поди сюда сейчас же! — за великаншей неслись двое маленьких детей.
А что, если внутри маразматической миссис Греттон сидит другая, полностью вменяемая, и судит?
— Иногда мне хочется пробить копьем оба виска, чтобы больше не думать о том, как я виноват. Но потом я думаю: не будь Уилкокс такой сволочью, я бы сразу отдал ему бумажник. Кому угодно отдал бы. Кроме разве что Нила Броза. Прямо вот так сразу: «Эй, дебил, смотри, что ты потерял». Глазом моргнуть не успеешь. Значит… значит, Уилкокс тоже виноват, правда ведь? И если считать себя виноватым во всех последствиях последствий последствий всего, что ты делаешь, то лучше вообще из дому не выходить? Значит, то, что Росс Уилкокс потерял ногу, не моя вина. Но на самом деле моя. Но на самом деле не моя…
— Аж посюда, — пробормотала миссис Греттон, — аж посюда…
Великанша поймала лифчик за один конец. Зигги держался за другой.
Дети визжали от восторга.
Я ни разу не запнулся во все время разговора с миссис Греттон. А что, если я запинаюсь не из-за Висельника? Что, если я запинаюсь из-за другого человека? Из-за ожиданий этого человека. Что, если именно поэтому я прекрасно могу читать вслух в пустой комнате или в компании лошади, собаки, самого себя? (Или миссис Греттон — она, может, и слушает какой-то голос, но, скорее всего, не мой.) Что если, когда меня слушает человек, у меня в уме загорается отрезок бикфордова шнура, как в мультике про Тома и Джерри? И если я не успеваю выговорить слово до того, как бикфордов шнур прогорит, динамит взрывается? Что, если я начинаю запинаться из-за стресса, вызванного шипением шнура? А что, если сделать этот шнур бесконечно длинным, так что динамит никогда не взорвется? А как?
Этого можно добиться, если мне будет искренне плевать на то, сколько времени готов ждать собеседник. Если я приведу себя в такое состояние, что мне будет все равно, Висельник уберет палец с моих губ.
Щелкнул термостат, и обогреватель перестал гудеть.
— Сто лет ушло, — пробормотала миссис Греттон, — сто лет ушло…
Строитель Джо постучал о дверной косяк.
— Ну как, болтаете?
Рядом с моей курткой висела черно-белая фотография подводной лодки. Экипаж стоит на палубе, салютует. У стариков всегда бывают старые фотографии. Я застегнул молнию на черной куртке.
— Это Лу, ее брат, — сказал Джо. — Крайний правый в переднем ряду.
Джо приставил обломанный ноготь к одному из лиц.
— Вот он.
От Лу было мало что видно — в основном нос и тень от носа.
— Брат? — Я кое-что вспомнил. — Миссис Греттон все время говорила, чтобы я не будил
— Что, сейчас говорила?
— Нет, в прошлом году.
— Лу теперь, если и захочешь, не разбудишь. Его подводную лодку потопил немецкий эсминец — в сорок первом, у Оркнейских островов. Она, — Джо кивнул на миссис Греттон, — так и не оправилась, бедняжка.
— Боже. Вот же ужас.
— Война, — сказал Джо так, будто это отвечало на все вопросы. — Война.
Молодой подводник тонул в пустой белизне.
Нужно понимать, что с его точки зрения это мы тонем.
— Мне пора.
— Оки-доки. А я пошел обратно к своей гидроизоляции.
Тропа, ведущая обратно к Дому в чаще, хрустела под ногами. Я подобрал сосновую шишку идеальной формы. Близящийся снег закрыл небо, как заслонкой.
— Джо, а вы откуда?
— Я? А ты по моему выговору не можешь сказать?
— Я знаю, что не из Вустера, но…
Он вывернул регулятор акцента на максимум.
— Я брамми, парнек.
— Брамми?
— Угу. Кто родом из Брама, тот брамми. Брам — эт Бирмингам.
— Так вот что такое «брамми»!
— Угу. Еще одна великая загадка жизни разгадана.
Джо помахал мне вслед пассатижами, похожими на аиста.
— УБЬЮ!!!
Во всяком случае, так мне послышалось. Но кто будет кричать такое в лесу? И почему? Может, это на самом деле «Люблю»? Или «Эй, Блю»? Я дошел до места, где едва заметная тропа от Дома в лесах вливается в главную тропу, ведущую к озеру, и тут услышал пыхтение — какой-то мальчишка, задыхаясь, мчался в мою сторону. Я спрятался, вжался между двумя елками с раздвоенными вершинами.
Слово стрелой пролетело сквозь деревья, уже гораздо ближе.
— УБЬЮ!!!
Через несколько секунд мимо пронесся Грант Бэрч — словно за ним черти гнались. Кричал не он. Он был бледен от ужаса. Что могло его так напугать? Бешеный механик — отец Росса Уилкокса? Или Плуто Ноук? Но не успел я спросить, как он скрылся.
— БЭРЧ!!! Я ТЕБЯ УБЬЮ!!!
Из-за поворота тропы с треском выломился Филип Фелпс. Он отставал от Гранта Бэрча всего шагов на двадцать. Но имейте в виду, такого Филипа Фелпса я в своей жизни еще не видел. Этот Филип Фелпс был багровый, вне себя от злости, которую может унять лишь изломанное тело Гранта Бэрча, обмякшее в ее когтях.
За последние несколько месяцев Филип Фелпс сильно вырос. Я и не замечал, пока он с ревом не пронесся мимо моего укрытия.
Скоро лес поглотил обоих парней и их ярость.
Я так и не узнаю, каким образом Грант Бэрч вывел из себя кроткого Филипа Фелпса. Я больше никогда ни одного из них не встречал.
Мир — это такой директор школы, который работает над искоренением твоих недостатков. Никакой мистики. Он их не искупает, как Иисус. Просто ты раз за разом наступаешь на одни и те же спрятанные грабли. Пока не поймешь: вот они, осторожно! Все, что с человеком не так — может, он слишком жадный, или наоборот, слишком раболепен, «да, сэр, нет, сэр, слушаюсь, сэр», или слишком что угодно еще — это невидимые грабли. Или ты их не замечаешь и терпишь удары по лбу, или в один прекрасный день замечаешь — и убираешь их. Ирония состоит в том, что когда ты наконец запомнил про эти грабли и уже начинаешь думать, что жизнь, в общем, не такое уж дерьмо, — вдруг «бабах!», и ты получаешь в лоб совершенно другими граблями.