Лузитанская лира

Песанья Камило

МИР ЧУВСТВ ЗАПАДНОГО ЧЕЛОВЕКА

I

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

Не успевают сумерки настать, На улицы у нас нисходит грусть такая, Что мне толпа и шум, река и ширь морская Внушают дикое желанье зарыдать. Желтеют в низком небе пятна газа, До тошнотворности им воздух заражен, И, мнится, город наш, хоть встал над Тежо он, С промозглым Лондоном сходнее раз от раза. К вокзалу катят те, кого умчит Стремительный экспресс из этого тумана. Приходят в голову мне выставки и страны: Весь мир — Париж, Берлин, Санкт-Петербург, Мадрид. Со строек, подведенных лишь под крыши, Уходят плотники — на балку с балки прыг, Как вспархивает рой мышей летучих в миг, Когда смолкает день, вечерний звон заслыша. Вон, куртки за плечом, валит орда — То конопатчики спешат в трактир, толкаясь; А я по улочкам брожу или таскаюсь По набережным, где швартуются суда. Я вспоминаю хроники морские. Все воскресает вдруг — герои, мавры, флот; Не отдает свой труд Камоэнс бездне вод, И корабли плывут наперекор стихии. На нервы все мне действует кругом. Вон шлюпку с крейсера английского спускают, А вон за окнами в гостинице сверкают — Час ужина настал — приборы серебром. На площади галдят два зубодера И, на ходули встав, хромает арлекин; Зевает лавочник у входа в магазин; На тротуар с веранд матроны мечут взоры. С работы все торопятся домой, Блестит река, и вот, массивных, словно глыбы, Полуподенщиц и полуторговок рыбой Выплескивает порт на Лиссабон ночной. На голове у каждой по корзине, Где

у одних товар, младенец — у других: Они должны таскать с собой детей своих, Что сгинут — дайте срок! — как их отцы, в пучине. Босые, все в угле, по целым дням Они работают на рейде и причалах, Ночуя с кошками в загаженных кварталах, Где тухлой рыбы вонь восходит к небесам.

II

ТЕМНОТА СГУЩАЕТСЯ

Я — словно узник; все меня изводит — И часовых шаги, и по решетке стук; Вот только лишь старух да девочек вокруг, А не преступников мой скорбный взор находит. Во тьме томлюсь я, но огни зажгут — И вовсе взбесится мой аневризм бесчинный. Предстанут мне тюрьма, кресты, собор старинный, И сердце схватит так, что слезы побегут. Уже в квадратах света мостовая — Из окон льют его кафе и кабаки, Жилые этажи, табачные ларьки. Луна слепит — точь-в-точь арена цирковая. Меж двух церквей, немного в стороне, Кружок духовных лиц стоит в одежде черной, И мысли — как моя фантазия ни вздорна — Об инквизиции на ум приходят мне. Там, где дома смело землетрясенье, Возводят новые — везде один шаблон, Но колокольни вновь торчат со всех сторон, Крутые спуски вновь препятствуют движенью. В общественном саду на пьедестал Меж крашеных скамей и перцев худосочных Эпический поэт при шпаге, в латах прочных, Угрюмый, бронзовый, монументальный, встал. Что будет, коль беда плеснет крылами И мор пойдет косить недужных бедняков?.. Чу, горн! К поверке ждут солдат-отпускников. Посереди лачуг блестит дворец огнями. Вот из казарм, что в средние века Странноприимными монастырями были, Пехота с конницей неспешно запылили — Им патрулировать, не рассветет пока. Тебе, о город, где всем нам так сиро, Я страсть угасшую разжечь во мне не дам. Свет фонари струят на траур модных дам, Словно приклеенных к витрине ювелира. Вот и статистки, примадоннам вслед — Швеи, цветочницы, девчонки из passages [142] , Так за рабочий день уставшие, что даже У них и голову поднять-то силы нет. Чем более реальность хаотична, Тем интересней мне сказать о ней в стихах, И я вхожу в своих надтреснутых очках В brasserie [143] , где в домино играют, как обычно.

142

Пассажи, торговые галереи (фр.).

143

Пивная (фр.).

III

ПРИ СВЕТЕ ГАЗА

Вновь выхожу. Как давит ночь! Идешь, А вкруг шатаются веселые девицы И разливается дыхание больницы, Их плечи голые бросающее в дрожь. Везде фасады лавок равнодушных, А чудится мне строй соборов вековых, И свечи, и цветы, и статуи святых, И люди — скопище овец богопослушных. Вон горожанка семенит шажком, На взрытой мостовой лавируя с опаской, Но представляется мне эта буржуазка Монашкой лет былых, измученной постом. Под молотом кузнечным искры к небу Из тесной мастерской ножовщика летят. Плывет целительный и честный аромат В печь булочниками загруженного хлеба. В действительность стараюсь я врасти, Чтоб сборник мой задел поглубже за живое. От магазина мод — замедлил близ него я — Юнец-карманник глаз не в силах отвести. О спуски нескончаемые эти! Как описать стихом, свободным от прикрас, Мне ваших фонарей хлорозно-бледный газ И романтический ваш облик в лунном свете? Вон женщина, нет, сытая змея, Чьи формы пышные с трудом корсет смиряет, Себе капризно шаль с рисунком выбирает Из неисчерпных груд заморского тряпья. А вон карга в бандо и с длинным traine’om [144] , Что сходен с веером старинным. У дверей Два мекленбуржца ждут владелицы своей И бьют копытами со ржанием надменным. Роскошных тканей на прилавках тьма, Но нечем зелени дышать декоративной. От пудры рисовой во рту у вас противно, Зато приказчики — услужливость сама. Но постепенно, словно мавзолеи, Становятся ряды торговые темны. Лишь выкрики еще кой-где в ночи слышны — Там кто-то продает билеты лотереи. «На хлеб подайте! Сжальтесь надо мной!» — Мне этот стон всегда во мраке сердце ранит: То руку с робостью за милостыней тянет Мой школьный латинист, учитель отставной.

144

Трен, шлейф (фр.).

IV

МЕРТВЫЕ ЧАСЫ

Над океаном крыш — простор без меры И свет небесных тел течет, как струи слез. По счастью, верю я, что есть метампсихоз! Что может слаще быть столь голубой химеры? Как бесконечен улиц лабиринт, Как кровью налиты глаза у шарабана, Как ставни хлопают во мраке непрестанно, Как звякнул выпавший при их закрытье винт! А я шагаю, как по строчке нотной, Меж двух шеренг домов шикарных и лачуг, И флейта дальняя — о пасторальный звук! — В ночном безмолвии пронзает воздух плотный. Когда бы жить мне вечно, с каждым днем Все новых совершенств и радостей взыскуя!.. И я стеклянные дворцы себе рисую, Что мы для наших жен в грядущем возведем. О наши сыновья, осуществится В ваш век так много снов, нам снившихся всегда, Что ваши матери и сестры никогда Не будут в мерзости и тесноте гнездиться! А мы, кочевники грядущих лет, Рыжеволосые праправнуки да Гамы, По континентам всем проложим путь упрямо, По океанам всем прочертим пенный след. Ну, а пока нас жизнь замуровала В ущельях каменных без трав и без цветов. Чу! Мне сдается, нож блеснул в тени домов И жертва сдавленно о помощи воззвала. Меня мутит: я, мнится, сам пропах Миазмами глухих проулков, полных скверны, И сторонюсь пьянчуг, что вышли из таверны, Горланя и держась нетвердо на ногах. Не страшен мне сомнительный прохожий: Ограбить нищего — какой в том вору толк? И все ж во тьме всегда тревожно. Что там? Волк? Нет, лишь бродячий пес со струпьями на коже. То вверх, то вниз по спускам городским Чины полиции плетутся с фонарями, И, папиросными сверкая огоньками, Глядят веселые девицы в спину им. И, надвигаясь гневно и глумливо На здания-гробы, встающие из мглы, Скорбь человеческая желчные валы Стремит за горизонт, как море в час прилива.

Антонио Нобре

ПРОЩАЙ!

Размышления о буре у Британских островов

Прощай! Прощай же! Я уплываю, Но возвращусь я к тебе назад. И летним солнцем однажды, знаю, И летним солнцем однажды, знаю, Осенний сменится листопад. Прощай! В разлуке — иное время: День — словно месяц, а месяц — год. Да, я расстался с мечтами всеми, И все же смело плыву вперед. Печальный ветер поет, вздыхая… На путь, родная, благослови! Ты за молитвой соткешь, я знаю, Ты за молитвой соткешь, я знаю, Наш белый парус большой любви. Прощай! Сегодня удел наш — горе, Но снова встретимся мы с тобой. Волна и ветер… Ах море, море! Одною связаны мы судьбой. Я уплываю, смятенья полный. Ответь мне, море, смотря в глаза: Что солонее: твои ли волны? Что солонее: твои ли волны? Или, быть может, моя слеза? Прощай! Команда: «Отдать швартовы!» Сильней швыряет корабль волна. Не скоро встречусь с тобой я снова, Но будешь сердцем ты мне верна. Прощай! Уносит меня из дому Осенний ветер, предвестник вьюг. Шепчу беззвучно я рулевому, Шепчу беззвучно я рулевому: «Забудь про север! Держи на юг!» Мы развернулись кормою к югу. Меня не слышит наш рулевой. Не забывай же меня, подруга, Не забывай же меня, подруга! В моем ты сердце всегда со мной! Прощай! Все дальше уходим в море, И лик отчизны исчез вдали. Спаси же, кормчий, нас всех от горя! Спаси же, кормчий, нас всех от горя! И зову предков скорей внемли! Прощай! Крепчает соленый ветер. Мой ангел, где ты, где ты сейчас? Застигла буря нас на рассвете И беспощадно терзает нас. Я не достану до дома взглядом, А до Британии — тридцать миль. Но ветер — вот он, и гибель — рядом, Но ветер — вот он, и гибель — рядом, И не спешит к нам на помощь штиль. Прощай! Наверно, уже ты знала, Чем завершится мой горький путь, Когда, прощаясь со мной, рыдала, Слезой разлуки кропя мне грудь. Нас гонит буря! Воды и хлеба Всего осталось лишь на два дня. Зачем упорно так хочешь, небо, Зачем упорно так хочешь, небо, Ты юной жизни лишить меня. А дни проходят… Зачем однажды Решил уплыть я от злой беды? Затем ли, чтобы сгорать от жажды Среди ревущей вокруг воды? Эй, с добрым утром! Как лют, однако, Сегодня ветер, мой капитан! Скрипит зловеще «Святой Иаков», Скрипит зловеще «Святой Иаков», Рычит свирепее океан. Эй там, на мачте! Увидел, может, Ты, юнга, землю — хотя б вдали? — Вода и небо! Одно и то же! Как будто в мире и нет земли! Нас гонит буря. За нас, скитальцев, Луна, грехи наши отмоли! О море! Разве для португальцев, О море! Разве для португальцев Не стали хляби добрей земли? О горе всем, кто выходит в море! Напрасно ждет их назад родня! Эй, курс на Данию! В Эльсиноре Тоскует Гамлет и ждет меня! Прощай, родная! Умру тоскуя! По нашей встрече… Спасенья нет! Со всеми вместе иду ко дну я, Со всеми вместе иду ко дну я И погибаю в расцвете лет! Но что такое? Мираж пред нами За миг до смерти из тьмы возник: Святая дева вдруг над волнами Идет и волны стихают вмиг. И ярость шторма уже угасла. Вокруг — затишье на много миль, Как будто кто-то на море масло, Как будто кто-то на море масло Пролил и бурю сменил на штиль. Ты так усердно за нас молилась, Моя родная, — и потому Спасенье вовремя к нам явилось, И луч надежды рассеял тьму. Остались в прошлом былые страхи. Луна сияет нам, как маяк. На парус наши пойдут рубахи, На парус наши пойдут рубахи, Луна над мачтами — словно флаг. Терзала буря нас. Но, однако, Мы живы все-таки до сих пор. Разбитый штормом «Святой Иаков» Уже вплывает в английский порт. Прощай! Прощай же! Я уплываю, Но возвращусь я к тебе назад. И летним солнцем однажды, знаю, И летним солнцем однажды, знаю, Осенний сменится листопад.

Эуженио де Кастро

ИЗ ТОЛЕДО В МОРЕ

Река из стекла и стали. Вдоль холмистых прибрежий стоя, Зданья смотрятся в зеркало вод. Белокурые барышни шутят С зеленоглазым седым стариком. — Тежо! чаичий предок! Золотое, словно ковчежец, Солнце ныряет в речную струю: — Тежо! купальня солнца! На палубах — эмигранты: — Тежо! тропа честолюбцев! Вот эмигранты отплыли. На пристани матери плачут. — Тежо! боль материнства! Эмигранты плывут из бразильской земли, Огрубели сердца и заржавели души… К матерям подойти стыдятся: — Тежо! боль материнства! Угрюмый военный транспорт Ссыльных увозит в ссылку. — Тежо! сон казематов! Ссыльных увозят, Невесты их горько плачут На берегу реки: — Тежо! тоска несчастных невест! Сигнальные фонари, Золото, зелень, багрец, Звезды причальных огней Россыпью самоцветов: — Тежо! мечта ювелира! Двести гребцов королевской галеры, Вызолоченной галеры Для дочерей короля: — Тежо! дорога принцесс! Луна, игуменья неба, Среди питомиц бессчетных,— Все вместе глядят в серебристые воды: — Тежо! зеркало звезд и луны! Ночь нежна… Старик пришел утопиться: — Тежо! отдых отчаявшихся! И благая река, сотворенная Из стекла и расплавленной стали, Входит в море — так боязливо, Как невеста в брачный чертог…

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ

Я родился на свет в назначенный срок: Был пожар у нас в околотке; Вскрыл вены, продувшись, сосед-игрок — Мол, долги пусть платят сиротки. Вслед за мной родилась, бедняжка, Сестра-близняшка. Пришла — и снова ушла во тьму. Мне жизнь пришлось начинать одному. Хотя родились мы двойней, Но ей-то теперь поспокойней. Умерла. Разговор короткий. Полыхал пожар в околотке. В силу этих причин, почин получивши такой, Я смирился со всем, этой жизни присущим: С обидою, злобой, обманом, ненавистью и тоской — С тем, что есть, и что было, и что лишь маячит в грядущем.

ОТВЕТ ЛУНЫ

Кто-то умер там, в вышине. Тьма и скорбь в небесной стране. Средь болот и вересняка Кровью плачет моя тоска. Средь пустошей темных и вересняка Кровью плачет моя тоска. Мечты мои — коноводы, привычные К бегу лихому — лежат, параличные… В душах садовников — боль, тоска: Лилии гибнут среди песка… Морякам умирать так странно Без моря, без океана… Пастух — служитель при богадельне, Мельник — при свалке, а не при мельне… Королева с хрустально-чистой душой Бредет босиком, покрыта паршой… Преследует девушек жуткий старик, Свесив сочащийся гноем язык… И зловещие вороны все смелей Орут, пожирая глаза королей… Кто-то умер там, в вышине. Тьма и скорбь в небесной стране. — О Луна, я тебя прославить готов, Муза гнезд и крестная мать цветов, Лампада, смягчающая вечера, Для рек встревоженных просфора, Оплот и пристанище белых лилий, Ты, что ведешь слепцов без усилий, Взываю к тебе, к Луне, Дорогу высвети мне, Ибо я заблудился в пути, Как ребенок, не знаю, куда идти… Меня состраданьем порадуй, Будь во мраке моей лампадой! Луна, служительница богадельни, Есть ли владенья твоих беспредельней, Укажи, укажи мне края, Где утихнет усталость моя! И вот Луна Плывет В небосвод, Целомудренно обнажена, Появляется в свите звезд, Леса, и утесы, и реки светом ее залиты, И я не могу не увидеть венка и темной плиты: Погост.

Камило Песанья

«Жестокий страх томит меня во сне…»

Жестокий страх томит меня во сне, Вольна душа и мается раздором: Дрожу перед грядущим приговором И сетую о проходящем дне. Страх безысходный, совладать с которым, Сколь ни терзаюсь, не под силу мне: Я лишь могу в вечерней тишине Пространства проницать печальным взором. Затем, что, эту боль забыть спеша, Безумною становится душа, Негармонической, а это значит, Что без страданья — сердца просто нет. Так неделимы солнце и рассвет, Который, наступая, тяжко плачет.

«Ты повстречался посреди дороги…» 

Ты повстречался посреди дороги И показался чем-то мне сродни. Я произнес: — Приятель, извини, Отложим-ка на час-другой тревоги: И путь далек, и так истерты ноги. Я отдохнул — ты тоже отдохни: Вином одним и тем же искони Здесь путников поит трактир убогий. Тропа трудна,— да что там, каждый шаг Невыносим, и жжет подошвы, как Последняя дорога крестных пыток... По-своему толкуя об одном, Мы пили, каждый плакал над вином — И в кружках наших был один напиток.