Лузитанская лира

Песанья Камило

«Жизнь — это краткий день…» 

Жизнь — это краткий день, Чей беспощаден бег. Жизнь — мимолетная тень, Облако или снег. Легок ты, жизни шаг, И неостановим. Так же ты таешь, как Тает летучий дым. Жизнь, скоротечней ты Мысли. Быстрей молвы. Тленная, как цветы, Вянешь скорей листвы. Хрупкая, как цветок, Легкая, словно «ах»! Утлый в реке челнок. Облачко в небесах. Вспененная волна, Что набрала разбег, Бурею взметена, Чтобы упасть на брег. Перышко из крыла, Разбитого об утес. Вот и сомкнулась мгла. Ветер тебя унес.

СПОКОЙНОЙ НОЧИ

К реке, где прачка стирала И белье с мостков полоскала, Подходит веселый сеньор: — Добрый вечер! — сказал игриво. Вечер добрый, милый сеньор! На охоте собака сбежала, Такого еще не бывало,— Начал он с ней разговор,— Ты здесь ее не видала, Когда белье полоскала? — Спрошу я вас для начала, Мой дорогой сеньор, А если

б ружье пропало, Вы тоже б несли этот вздор? — Ну и пусть бы оно пропало! Денег у меня немало, Они для меня — просто сор, Ведь я — богатый сеньор. Душа вдруг затрепетала, Когда я увидел с гор, Как ты белье полоскала!.. — Не лучше бы было, сеньор… Чтоб душа по швее страдала, Тогда б из любви не стала Ваша милость спускаться с гор, Чтоб увидеть, как прачка стирала И белье на реке полоскала… Не тратьте время, сеньор! — Спокойной ночи… — сказал он вяло. — Спокойной ночи, сеньор!..

НИЩЕТА

Всю ночь очей не смыкая, Сын, обращаясь к старушке, Сказал: «Не волнуйся, родная, Сегодня я спал как убитый!» Слова оживили слепую, Счастьем лицо засветилось. Ее по дорогам, босую, Водил он, надеясь на милость. Возле усадьбы богатой Слышится лай собачий: Это хозяин проклятый Псов натравил на незрячих. И снова бредут горемыки. Да разве поймет их кто-то? Как вдруг услышали крики, Рожок королевской охоты. Бледнеет от страха слепая, Но сын утешает снова: «Прошу, не волнуйся, родная, Поищем другого крова». «О, только бы псы замолчали»,— Шептала старушка в тревоге. Тут стражники вдруг закричали: «Прочь! Уносите ноги!» Лишившись последней надежды, С мольбой обращаясь к богу, Едва лишь рассвет забрезжил, Слепые пустились в дорогу.

ЭПИТАФИЯ

Лежит здесь португальский дворянин. Всем дворянам господин! Он разве умер? Нет, живет! И будет жить не в прошлом, в настоящем. Вкусил герой наш славы мед И обладал заслугою блестящей: Он миром, словно лошадью, вожжами управлял. Шумят вокруг: «Какой бахвал!» А я — свое: «Он был дремучий Чванливый первоклассный кучер!»

«С рассветом тает в небесах звезда…»

С рассветом тает в небесах звезда, И ты ушла с уходом темной ночи. Уже твои сомкнувшиеся очи Мне не подарят света никогда. Не знаю, есть ли небо… Но куда, Как не на небеса взлетела, впрочем, Твоя душа? Разорван роком в клочья Мой парус… Я несчастен навсегда. Разбит хрустальный кубок. И над нами Плывут и золотятся облаками Трепещущие локоны твои. Звезда, мерцая, вдруг с небес скатилась. Разбилась чаша. И ладья разбилась, И я горюю на краю земли.

Герра Жункейро

НИЩИЕ

Убогие и нищие! Бредете вы… Куда? Вы — души бесприютные, вы — птицы без гнезда! Бредете вы толпою по деревням и селам Путем своим бескрайним, нелегким, невеселым… Зимой дожди зарядят со снегом пополам: Тогда спаси вас, боже, дай где согреться вам! Плащ ветхий укрывает вас в стужу и метель, А ночью заменяет и крышу и постель. Но плащ дыряв, как сито: сквозь каждую дыру Хлад обжигает тело на ледяном ветру. О вы — Христовы дети, Адамовы потомки: Скитаетесь, сбирая куски в свои котомки… Каких только убогих средь братьи вашей нет: Слепцы — кому с рожденья невидим белый свет; А у других — другие телесные изъяны: Чесоточные язвы, гноящиеся раны… Иной бредет с дубиной, а голос сипл и груб: Кто знает, может, был он разбойник-душегуб? А тот бредет покорно, лишь тронуты уста Смиренной и печальной улыбкою Христа… Отверженным и сирым — живется вам несладко: Вам голодно и зябко, трясет вас лихорадка… Поля и виноградники! Сады в цвету стоят… Сколь счастлив тот, кто может возделывать свой сад! Дымок в деревне вьется над каждым очагом; Ах, как красив он — белый — на небе голубом! Повсюду двери хлопают, в заботах все и всяк: Ребячий визг, и женский крик, и громкий лай собак. И унесут отсюда, кто нищ и кто убог, Глоток вина в желудке, хлеб, собранный в мешок. Похлебкой или салом, всем, чем в тот день богат он, Бедняк всегда поделится с беднейшим своим братом; Убогому он язвы целебной мазью смажет, Настоем трав напоит и раны перевяжет; Увидит он с ногами, в кровь стертыми, бродягу, Оливкового масла нальет ему во флягу; И нищих для ночлега препроводят в загон, Где лягут все вповалку и вмиг сразит их сон. А поутру толпа их по деревням и селам Вновь побредет путем своим нелегким, невеселым… В богатое поместье зайдя не без опаски, Слуг тешат песнопеньями, рассказывают сказки… Стеная, петь, молиться в слезах — вот их удел: Лишь смерть одна положит страданьям их предел. Но их господь утешит, к себе взяв в мир иной, Постелью белоснежной и пищей неземной; Их ангелы в небесные перенесут чертоги, Святые им омоют израненные ноги, Натрут их благовонием для довершенья чуда, Налитым из златого заветного сосуда… О, как преобразятся уродливые лики! И чистым, облаченным в белейшие туники, За муки удостоенным господних благостынь — Отныне в славе вечной им пребывать… Аминь!

ВОЗВРАЩЕНИЕ К РОДНОМУ ОЧАГУ

Уж сколько лет прошло, как я, рыдая, Покинул отчий дом, где был взращен. Тому уж двадцать? Тридцать лет? Не знаю… Ах, няня! На меня ты, как живая, Глядишь и пеньем навеваешь сон. Скитался я по жизни и по свету, Враждою и нуждою был сражен, И все оставило на сердце мету… Ах, няня! Как я радуюсь привету Из прошлого, которого лишен! Мне горечь жизни душу отравила: Лишь горе да беда со всех сторон… Зачем я бросил все, что было мило? Ах, няня! В детстве ты меня вскормила, Утешь — я стар, я жизнью истомлен! Сияя над гнездом былым, так много Дарил алмазных звезд мне небосклон! Все отняла житейская дорога… Ах, няня! Не смотри, родная, строго, Ты лучше спой, чтоб заглушить мой стон! Дай ощутить тепло гнезда родного, Пусть страх пред смертью будет укрощен. Ты не узнала бы меня такого: Измученного жизнью и седого… Ах, няня! Времени жесток закон! Ах, няня! Пой! И твой напев, тоскливый, Как океан, что тьмою поглощен,— Баюкает меня пусть терпеливо: Чтоб обрела душа покой счастливый В мой смертный час, когда наступит он.

МЕЛЬНИЧИХА

По дороге пыльной: Но! Но! Но! Ослик и старушка поспешают дружно; Торопись, мой ослик, скоро уж темно, Торопись, родимый: Но! Но! Но! Засветло добраться нам до дома нужно. Но! Но! Но! Старушка прожила Восемьдесят лет уж: вся жизнь за плечами… Но при том она, как птичка, весела. Но! Но! Но! Хоть голова бела, Словно холст, что выбелен жаркими лучами. Ни уздечка ослику, ни сбруя не нужна: Нет упрямства в нем — ослиного порока; И хозяйка старая с осликом нежна. Но! Но! Но! — ласково она Погоняет ослика цветущей веткой дрока. Но! Но! Но! Я вижу, как седая Мельничиха потный утирает лоб… Вспоминаю бабушку: она была слепая, Восемьдесят было ей, ребенком был тогда я,— Кто мне делал люльку, сколотил ей гроб. Но! Но! Но! На свете не бывало Осликов, как мой — послушен и пригож; Он — подарок дочек: с ним мне горя мало… Ослик, на котором в Египет путь держала Пресвятая дева, — знать, с моим был схож! Но! Но! Но! — Уже совсем стемнело… Но! Но! Но! — Прибавь-ка, ослик, шаг! Но! Но! Но! — До ночи хватит дела, А с первым петухом, как спать бы ни хотела, Внучат я подниму и разожгу очаг… Но! Но! Но! Ослик, пыль вздымая, По дороге к мельнице мчится во всю прыть! В нем такая мудрость, кротость в нем такая, Что его, дай волю мне, в церковь бы свела я, Чтоб по христианскому обряду окрестить! Но! Но! Но! Хозяйке уж давно На мельнице пора быть: без муки нет хлеба… Любо ей смотреть. — Но! Но! Но! — Как жернова дробят пшеничное зерно И сыплется в лоток мука, как манна с неба! Но! Но! Но! При звездах и луне Веселей за осликом старушке торопиться. В детстве моя бабушка рассказывала мне, Что божьего младенца в его невинном сне Дыханьем согревали в пещере вол с ослицей. Но! Но! Но! Шевелись, родимый! Пробили уж полночь вдали колокола… Изливают звезды блеск неутолимый: Словно нежным взором божьи херувимы Провожают мельничиху и ее осла. Но! Но! Но! У бога кладовая Богата: блеск сокровищ у ослика в глазах; Чудится ему: мука там золотая — Но кто же ее мелет, щедро рассыпая, Жерновами яшмовыми там, на небесах?

ЗЕМЛЕКОП

Декабрь, рассвет… Петух поет, Во тьме, хрипя, петух поет. Пот и озноб! Проснись, бедняк! Нужда зовет, Встань: черная нужда зовет! Пот и озноб! Стучится в дверь, оскалив рот, Велит тебе, оскалив рот: Бери мотыгу, землекоп! Злой ветер воет. Лоб исколот, Крупою ледяной исколот… Пот и озноб! Метет метель и волчий холод, Ни зги не видно… Волчий холод. Пот и озноб! Но по дорогам гонит голод, Тебя с мотыгой гонит голод, О, черный призрак, землекоп! Бледна рассветная звезда, Как труп — рассветная звезда. Пот и озноб! И горы под покровом льда, Как бронза под покровом льда… Пот и озноб! Мотыгу взять велит нужда, Копать велит тебе нужда, О, черный призрак, землекоп! С рассвета до ночи ни мига, Не тратя попусту ни мига,— Пот и озноб! Влачишь ты тягостное иго, Твое бессмысленное иго… Пот и озноб! Лишь в полдень брошена мотыга, Ты молишься, но ждет мотыга Конца молитвы, землекоп! Всю жизнь я склоны диких скал, Копал я склоны диких скал,— Пот и озноб! Мне бог за труд похлебку дал И шестерых детей мне дал… Пот и озноб! Звонят к вечерне. Как устал Я, господи, как я устал! Молись, о призрак, землекоп! Вскопал я сотню гор… И что же? Родил еще шесть ртов… И что же? Пот и озноб! Все тот же голод всех нас гложет, И плоть мою Смерть злая гложет… Пот и озноб! Прими же душу мою, боже, Прими же душу мою, боже! — Сказал и умер землекоп.

Сезарио Верде

ЮЖНОЕ

(Волосы)

О волосы, как схожи вы с вольными волнами! Вы — зеркало, в котором удел мой отражен. Вы — озеро, где воды сверкают хрусталями. Вы — океан, что мраком ночным заворожен. О волосы любимой, о кудри проливные, Руками погрузиться мне дайте в ваш поток, Чтоб в нем, студеном, видел горячечные сны я И мглу его рассеять их звездным светом мог. Плыть по нему мне дайте, как по морю, неспешно, Когда оно безбурно, и кроткий плеск зыбей Смягчает одинокость гармонией утешной, А лунное сиянье целит от всех скорбей. Разбиться в щепы дайте мне на подводных скалах, Сокрытых в этой хляби, что цветом — как эбен, И сладостней рейнвейна, кипящего в бокалах, И плещет, словно в берег, в старинный валансьен. Волшебница, владеешь ты несравненным кладом — Такими волосами, что краше всех венцов, И можешь равнодушно, с высокомерным взглядом Внимать банальным гимнам толпы своих льстецов. Позволь же надышаться мне странным ароматом, Струящимся победно вкруг твоего чела, Тем запахом, что разум мутит скупцам богатым И в гроб до срока сводит безумцев без числа. Я знаю: беспощадно томят тебя желанья, Ты гнаться за любовью всю жизнь обречена, Но вот пройдешь, и слышу я горних сфер звучанье, И вновь душа истомой и нежностью полна. Кудрей твоих лавина, что дерзко разметалась, Пусть подголовьем станет в счастливый час и мне, И летними ночами, когда сморит усталость, Откидываться буду я на него во сне. Пусть вихрем сумасшедшим вокруг меня обвиться Придется этим косам, дабы придать мне сил И заменить то масло, которым умаститься Обязан гладиатор, на смерть идущий, был. О мантия, твой бархат чернее тьмы беззвездной! Я из пучины этой, быть может, не вернусь, Но что мне в том, коль прежде, чем буду пожран бездной, Я в волнах наслажденья блаженно захлебнусь!