Львенок
Шрифт:
— Ну что? — жадно спросила она у Блюменфельдовой.
— Плохо дело, — ответила Даша.
Я увидел, как на лице девушки запульсировала непослушная жилка.
— Значит, не издадите?
— Издадим, Ярушка, обязательно издадим, не бойся. Но пока придется подождать. Это все из-за старперов в редсовете!
Нервные грязноватые пальцы стряхнули пепел в закопченную пепельницу, а потом погасили там сигарету. Девушка оглядела кафе, крохотное темно-коричневое заведение, где интимный полумрак входил в цену пирожных и где сидели сплошь парочки, занятые более веселой
— Не волнуйся, Ярушка, — принялась утешать ее Блюменфельдова. — Плюнь ты на них. Годик-другой потерпишь, а потом зато — сразу массовый тираж!
— Никогда она не выйдет, — угрюмо прогудела Цибулова. В этих словах прозвучало такое разочарование, что Даша обхватила ее за плечи, и девушка инстинктивно прижалась к ней.
— Ну что ты, Ярушка, что ты! — успокаивающе пробормотала Блюменфельдова, а потом встряхнула всхлипывающего автора. Истеричка какая-то, подумал я. — Хватит, хватит, — повторяла Блюменфельдова. — Да положи ты на этих маразматиков! Чтоб им подавиться этой их «Прекрасной Дортилой»! Твое время придет, Ярушка, верь мне!
Однако упаднически настроенная авторша упорно всхлипывала. Я пришел Даше на помощь.
— Не плачьте, барышня. Если бы не легкие политические заморозки, мы бы вас издали. Ведь все уже было почти утверждено.
— Точно! — вскричала Даша. — А все этот гадина Брат! Чтоб его разорвало, паралитика!
Она баюкала замусоленную голову на самой потрясающей груди Европы, и в конце концов авторша приняла нормальную позу.
— Я так надеялась, — сказала она уныло. — Я так ждала. А теперь меня еще и с работы прогнали, потому что я поверила в Ондрашову, а она взяла и сбежала! У-у-у!
— Прогнали? Тебя?
— Ну да. Я чего хотела-то — чтобы на доверии, понимаешь? А эта самая Ондрашова сделала ноги, и ее поймали на какой-то даче, когда она лямзила там патефон, и они повесили все это на меня! — проговорила она. — Я, мол, экспериментирую на западный манер, вместо того, чтобы…
— Сволочи! — с чувством произнесла Даша, по обыкновению называя вещи своими именами. За соседним столиком вскинул было голову какой-то влюбленный, отвлеченный от поцелуев таким грубым словом, и я увидел свежий алый засос на горле его партнерши. Блюменфельдова же невозмутимо продолжала: — И куда же они тебя засунули?
— В среднюю школу в Беховицах.
— Сволочи!
Тут уж влюбленные переглянулись, и девушка покачала головой. Даша опять ничего не заметила, а Цибулова вытерла слезы.
— А они… — голос у нее прервался. — А им, значит, повесть не понравилась, да?
— Наоборот, — сказал я. — Она им более чем понравилась, барышня! Вот они и испугались.
— Как это — испугались?
— А так — испугались. Того, чего вы не боитесь.
Она, наверное, меня не поняла, потому что сначала посмотрела на пустую рюмку перед собой и только потом — на меня. Влюбленные опять слились в поцелуе.
— А вам… вам не кажется, что моя книжка глупая? С художественной точки зрения?
Блюменфельдова не на шутку возмутилась, причем так громко,
— Если ты думаешь, что мы так думаем, то ты дура!
Я быстро добавил:
— Поверьте, барышня, это лучшее, что я прочитал за все время своей работы в издательстве!
Недоверчивые, несчастные, неяркие глаза этой переполненной комплексами девушки поглядели на меня.
— Факт?
— Факт.
— Вот видишь, — проговорила Даша. — Уж если Карел так сказал, то это что-то значит. Ему почти ничего не нравится.
— Я читала ваш сборник… «Здесь и сейчас». Мне пятнадцать было… — Девушка помолчала, слова почему-то никак не шли у нее с языка. — Мне тогда ужасно понравилось, — наконец проговорила она и добавила торопливо: — Ужасно! Факт!
Я улыбнулся. В душе — кисло, внешне — как я, во всяком случае, надеялся — снисходительно. Я отлично понял скрытый смысл словечка «тогда», а Фрейда в своей душе я пока усмирять умел.
— Да что там, грехи молодости! — Я махнул рукой. — Вот если я стану писать, как вы, тогда меня будет с чем поздравить!
И я не кривил душой. Откуда-то всплыл день в начале лета, который я провел, читая рукопись этой вот щуплой грустной девушки. Я исходил тогда ревностью над буквами, потому что от них веяло чем-то таким, что в моих собственных буквах уже давным-давно подохло. Как и во всех тех книгах, что мы печатали тысячными тиражами. Нечто такое, чем все мы любим клясться и на что плюем в своих книжках с высокой колокольни. И называется это «что-то» жизнью.
Цибулова покраснела.
— Ну что вы! Я вообще не умею писать стихи.
— Умеете, — сказал я. — Только в прозе.
Не успела она мне возразить, как заскрипела узенькая деревянная лесенка, по которой надо было взбираться на второй этаж уютного кафе «Мокка», и над полом показалась — с затылка — голова шефа. Она быстро поднималась все выше и выше, пока наконец не обернулась и не заметила меня.
— A-а, привет! — сказал шеф без малейшего энтузиазма и забегал глазами по кафе. Сначала я удивился, чего это он так ими рыщет, а потом сообразил, что ему явно нужны не мы. Закончив инспектирование помещения, он, кажется, пришел к выводу, что объект его поисков сидит во втором зале за углом, украшенным сахарной копией Венеры Милосской. Кого бы ни искал шеф, увидеть этого «кого-то» от нашего столика мы не могли. Он уже совсем было собрался сделать нам ручкой, когда меня осенила совершенно шальная идея.
— Вы ведь незнакомы, да? — произнес я светски и, не дав никому опомниться, представил Цибулову шефу: — Товарищ Цибулова — товарищ Прохазка.
— Ах, это вы! — сурово проговорил шеф, снимая взглядом с прыщавой писательницы ее несвежий свитерок. — Вашу книжку мы отвергли.
Цибулова тут же задрожала снова. Расплачься, Цибуличка, ну пожалуйста, просил я про себя. Пожалуйста, расплачься! Нарочно! Назло!
Но она не расплакалась.
— Слабо, товарищ! — неприязненным тоном продолжал шеф. — Вам следует побольше читать хороших чешских авторов. Старого, Жлуву, Матоуша…